«Да уж, занесло меня», — усмехнулся Император и, глядя на изящное тело Алдо, принялся вновь выполнять те же упражнения, которые — он это понял сейчас — с первого раза помогли ему не в полной мере.

* * *

— Ну как? — спросил Владимир у Леи, силящейся прочесть то, что было начертано на листе, брошенном Императором на золотой столик.

— Не выходит… — ответила девушка.

Володя с Леей переговаривались уже несколько минут, не обращая и малейшего внимания на продолжавших стоять навытяжку, развернутых к трону молодых охранников. У тех же ни один мускул на лицах не дрогнул, ни разу за время отсутствия вершителя судеб Анданора.

— Говорю тебе, это смертный приговор, — в очередной раз сказал Володя.

— А я говорю тебе, возлюбленный мой, что ты рассуждаешь не по-христиански, — парировала Лея, изумительной красоты барельефом торчавшая из стены, — в твоих же книжках, между прочим, сказано, что осуждение — грех, тем более — клевета и тем хуже — на Императора. Ведь всякая власть от Бога — так?

Володя умолк, сраженный безупречностью аргументации его законной теперь — во всяком случае, для Анданора — жены и потрясенный тем, как владела она глубинами своей памяти, поскольку нигде, кроме Москвы, христианских книжек она читать просто не могла. «Или могла? — подумалось Володе. — Может, это земные священники каким-то образом снабдили ее литературой?»

— Это ты еще в Москве запомнила? — спросил Володя.

— При чем тут твоя Москва, — с нотками раздражения в голосе откликнулась Лея. — Может, и в Москве, но, насколько я помню, так говорил Сам Спаситель. Между прочим, когда я сидела одна в своей камере, всеми забытая, я от тоски и безнадежности стала молиться Ему теми молитвами, которые запомнила наизусть, когда ты их читал. Я молилась, чтобы твой Господь, если Он действительно так всемогущ, как это утверждают христиане, дал мне знать, что с тобой, жив ты или нет, и о том еще, как обстоят дела с эпидемией. И я твердо решила тогда, почти поклялась: если Он это мне откроет, так, чтобы я поняла, что это Он мне открыл, то я приму христианство, не то чтобы крещусь — куда мне, но хотя бы просто, сама, буду считать себя христианкой и вести себя так, как этого требовал Спаситель. И я все время обращалась к Богу с этой просьбой, все время молилась. Я не знаю, сколько прошло времени — знаю, что очень много, — но я читала у тебя, что от Христа не надо отступаться, если Он сразу не дает просяного, надо обращаться к Нему опять и опять, — а меня ведь не пытали, не мучили, я сидела голая на этом проклятом полу, который превращался в болото когда ему вздумается, и, если не спала, то молилась, молилась, молилась… И ты знаешь, чем кончилась эта история?

— Нет… — сказал вконец заинтригованный Володя, глядя на нее во все глаза.

— Мне выдали белую одежду, как перед казнью, ничего не объяснив. Я ее надела и продолжала молиться. И стена разверзлась, и вошел… священник с Земли. И он рассказал мне о том, как дела у тебя. И о том, что эпидемия закончилась после молебна.

— И что дальше? — не будучи в силах сдержать изумление, воскликнул Володя.

— А дальше я приняла крещение. Кстати, меня теперь зовут Любовь, раба божия Любовь, — когда будешь молиться за меня, можешь называть меня христианским именем, а не языческим. Впрочем, я думаю, что мы с тобой вскоре помолимся Ему вместе, благодаря за освобождение, поскольку если мне Господь за тысячи световых лет прислал батюшку, чтобы меня крестить, — так мне сказал сам священник, если Господь спас мою Родину, Анданор, от вашей земной болезни через своих служителей, если Господь, даже когда из нас двоих только ты один веровал в Него, сберег нас по сей день живыми во всех немыслимых приключениях, то как же ты думаешь, что Он теперь нас покинет? Это уже маловерие, милый. Конечно же, Император добр и справедлив и отпустит нас — у тебя просто предубеждение против всех анданорцев.

Владимир просиял лицом так, что если он и прежде напоминал повешенный на стену светильник в форме верхней части туловища человека, то сейчас он напоминал светильник включенный. Он просто не нашелся сперва, что сказать, и в малом тронном зале повисла пауза, просто даже как-то осязаемо восторженная.

— Лея, любимая, поздравляю тебя… И нас… Думаю, тот домик, который мы оба с тобою видели во сне, означает то, что после казни мы оба с тобою попадем в очень хорошие места. Я так люблю тебя!

Лея же ответила мужу несколько раздраженно:

— Послушай, Володенька, замолчи, пожалуйста! Ты просто закоснел в своем неверии — тебя, случайно, не хоксировали, пока ты был без меня? Ты скажи, я от тебя даже от хоксированного не откажусь! Какая казнь, ты что, правда не соображаешь? Это же оправдательный приговор, неужели ты вообще так ничего и не понял?

— Милая, как бы там ни было, говорю тебе, что это смертный приговор, — упрямо настаивал Владимир, которому, казалось, удалось даже немного высунуться из стены в тщетных попытках переубедить супругу. — А мы с тобою, вместо того чтобы прощаться, спорим в наши последние минуты.

Внезапно двери в стене распахнулись, и оттуда вышел Император, имевший вид возбужденный и загадочный.

— Вы оба правы! — воскликнул он, немало озадачив этим как Лею, так и Владимира.

Стремительно подойдя к столу, он взял оттуда лист и поднес его к лицу пленницы. Та читала про себя, едва шевеля губами, и Владимиру показалось, что она читает заклятие, обращающее живую плоть в камень — ее прелестное тело — это было видно даже на таком расстоянии — сделалось бледнее, чем мрамор, словно всю ее кровь выпила, одним глотком, удерживавшая ее стена. А Владимир и не сомневался, что это — смертный приговор. Лея же, кажется, готова была потерять сознание от траурной вести, и Император решил не тянуть со следующей новостью, которой было всего две минуты от роду:

— Но ты, Лея, тоже была права — не падай духом. В честь государственного праздника вы оба попадаете под амнистию — при условии, что ты, Владимир, отныне клянешься не делать ничего, способного принести вред Империи Анданор, и не помогать более земному Сопротивлению.

В голове у Владимира поплыл, нарастая, розовый звон, то есть кроме того, что зазвенело в ушах, мир еще пошел розовыми пятнами, — Владимир слышал, что люди и умирали порой от добрых-то вестей… «Восхищенья не снесла и к обедне померла», — непрошено ожили в памяти незабвенные пушкинские строки.

— Стандрэ, — выдохнул он, не раздумывая, что по-анданорски означало «Клянусь».

Император, несколько удивившись столь совершенному анданорскому Владимира, будто членство в аристократическом роду отверзло ему уста, порвал собственноручно написанный смертный приговор, который, не явись так вовремя Антор, к этому моменту был бы не только скреплен печатью, но и приведен в исполнение. «Это ничего, мы еще постреляем», — подумал Император о грядущей ночи, когда должен быть уничтожен весь без исключения, включая младенцев, род Верховного жреца и умерщвлены все служители культа на местах. Сейчас Володя и Лея стали ему просто необходимы — об их спасении его так просили христианские священники с Земли. Император не сомневался, что теперь, когда он пошел навстречу их просьбе, они наверняка не откажут ему ни в крещении, ни в защите от Искусства Мыслесмерти, угрозу воздействия которого Император почти материально ощущал сгустившейся вокруг своей царственной особы. «И за отца они мне ответят, и за Антора, — подумал Император. — Вряд ли Совет Двенадцати сможет сосредоточиться, когда их будут закидывать камнями… Хотя нет, — решил Император, — я сперва их усыплю, затем хоксирую, а потом уже народ забросает их камнями, когда все уже будет кончено».