командира: копье мятежника пронзает ему грудь. Она вместе со всеми поворачивается и бросает его. А что было делать?

Они ждали заурядной вылазки. Сарлазай даже не был целью – просто проходили сквозь него. Но мятежники подстерегли, подготовили засаду – и этой засадой разрушили немалую часть собственного города. Ее поражает такое бессердечие.

По пути к назначенному месту встречи она убеждается, что победителями из этой бойни не выйти. Уже приняв эту страшную мысль, она узнает в дыму знакомое лицо. Она хватает друга, затаскивает в переулок, хоть как-то укрытый от боя.

Макс хороший боец. Его кинжал мигом оказывается у ее горла.

– Не смей убивать меня, – говорит она. – Вокруг сотни мятежников, которые с удовольствием сделают это за тебя.

Он опускает кинжал. Чистое облегчение разливается по его лицу, когда он ее узнает, и это выворачивает ей душу. Потом она замечает, сколько на нем крови, и в животе что-то обрывается.

– Сколько здесь твоей крови? – спрашивает он, глядя на ее окровавленную одежду, но она качает головой:

– А сколько на тебе твоей?

– Насколько все плохо?

– Очень плохо… Разве сам не чувствуешь?

Глаза у него открыты, но видно, что сознание то и дело уплывает. Ужас сжимает ей грудь. Он не удержится на ногах, вот так, без целителя, без…

– Нам придется отступить, – говорит он ей.

Но она устала отступать. Отступят сегодня – и оставят город, устеленный погибшими зазря. Завтра, или на следующей неделе, или через месяц она будет баюкать еще одного умирающего ребенка или обнимать плачущую мать. И будет бросать прах погибших товарищей в море, уже унесшее миллионы других.

Этому не будет конца.

А ей больше нечего отдать.

Ее рука тянется к его лицу.

– У нас есть ты, – шепчет она. – У нас есть ты…

– Ну уж нет. – Его лицо сводит отвращением.

– Если они хотят гадить в собственную постель, пусть сами в ней и спят.

Жестокие слова раздирают ей губы. Но она зла – здесь пострадали невиновные люди. И начали все это мятежники, сами подожгли собственный дом.

Да, от боли, что мелькает на лице друга, у нее сжимается сердце. Такая боль… но когда все остальные устали до бесчувствия, она хватается за эту удивительную – опасную – наивность.

– Я не могу, – говорит он, и она понимает, что это правда.

Он получил дар. Но слишком мягок, чтобы его использовать. Даже если одним ужасным ударом мог бы спасти тысячи жизней.

Она его любит. Она никогда не называла это такими словами, даже наедине с собой. Опасное слово. Только сейчас, когда кончается мир, она позволяет себе почувствовать любовь.

Ее пальцы сдвигаются ему на виски. Она чувствует его разум своей магией. Она уже узнает его форму. Она знает его, как никого другого.

Для нее будет честью позволить ему себя убить.

– Ты же понимаешь, что рано или поздно твоя сердобольность тебя убьет, – бормочет она.

А потом проникает в его сознание, проталкивается силой в глубину. Срывает двери, которые он так тщательно охранял.

Выпускает из него невероятную, заканчивающую войну силу.

Она точно видит, в какой момент его взгляд меняется: боль от предательства – страх – ярость. Она готова сказать ему, что сожалеет. Но не знает, успела или нет.

Потому что огонь уже повсюду, а она на земле и видит только пламя, пламя, пламя и смерть, тянущуюся к ней его руками.

Нура не помнит ничего, кроме боли.

Она приходит в себя и снова теряет сознание. Однажды, открыв глаза, видит целителя с лоскутами ее сожженной кожи в руках. Ей удается шевельнуться: опустить подбородок и посмотреть на себя. То, что она видит, вовсе не похоже на человеческое тело – просто кусок обугленного, изуродованного мяса. Она начинает кричать, но целитель снова погружает ее в сон. Если бы эта темнота обернулась смертью, она была бы счастлива.

Она готова поклясться, что видит лицо Макса, смотрящего на нее сквозь завесу бесчувствия, но стоит ей потянуться к нему – он пропадает.

Она все еще мучается, но пришла в себя. Боль в теле ничто в сравнении с той, что рвет ее на части при рассказе о случившемся с Фарлионами. Семья, принявшая ее к себе в дом, любившая, как никто не любил… никого не осталось, и от того, как это произошло, у нее разрывается сердце.

Саммерин рассказывает мягко, спокойно. Она молчит, пока он не выходит из комнаты, и только потом испускает сдавленный вопль истерзанными голосовыми связками. Вопль разносится по комнате, по коридору, по башне, к ней вбегают целители, и она отворачивает лицо, чтобы они не увидели ее слез.

Ей дают кресло-коляску, чтобы передвигаться на нем, пока не встанет на ноги. Ездить тоже ужасно больно, но она подслушивает разговоры, выясняет, где Макс, и катит к его комнате.

От звуков, доносящихся из-за двери, у нее холодеют все мышцы.

Его голос скомкан страданием. Слышится грохот, будто там швыряют предметы или бьют кулаками о стену. Она слушает, пока новый рев, достигнув крещендо, не срывается в тишину.

Все это ее вина.

Ей хочется быть с ним. Хочется обнимать его, пока мир не затихнет, утешать его, горевать вместе с ним. Хочется пасть на колени и молить его о прощении. Хочется вырвать себе сердце и сунуть ему в руки: я знаю, это мало, но вот оно, и я остаток жизни потрачу, пытаясь расплатиться за то, что погубила лучшее, что было в нашей жизни.

Но она не может шевельнуться.

Она не знает, сколько проходит времени, пока дверь не раскрывается, выпуская Саммерина. Тот холодно смотрит на нее:

– Ты заходишь?

Она долго не отвечает. Наконец говорит: «Нет» – и чувствует себя трусливой, как никогда.

Саммерин отворачивается.

– Хорошо, – говорит он и оставляет ее одну слушать, как за дверью плачет друг.

Войне конец. Но еще не за все заплачено. В Сарлазае погибли тысячи – кто от первой атаки, кто в хаосе, обрушившемся после. И Максантариуса Фарлиона призывают к ответу.

Нура узнает о предъявленных ему обвинениях у себя в комнате, в Башне. Она еще прикована к креслу и почти беспомощна.

– Не его вина, – говорит она Зериту. Она ненавидит Зерита – теперь ненавидит сильнее, чем кого бы то ни было, кроме, может быть, самой себя. – Ты знаешь.

Каждое слово дается ей с трудом. Голос сипит.

– До того времени он с ним вполне справлялся, – возражает Зерит. – Действовал он сам. К тому же недопустимо, чтобы мир узнал о Решайе. Ты это понимаешь.

Только теперь она