артефакты, в основном алтарные изображения, чудом уцелевшие после гуситских погромов. Гуситы-табориты, ранние протестанты, оголтелые иконоборцы, врывались в церкви и уничтожали все, кроме распятий. Но кое-какие ценные изображения уцелели на юге Чехии, на землях князей Розенберг, которым удалось аккумулировать военные силы, достаточные для того, чтобы не пустить иконоборческие отряды на княжескую католическую территорию.

Если бы не талант в деле организации военных действий, проявленный княжеским семейством Розенберг, не видать бы нам сейчас чешского средневекового искусства. А искусство это между тем отличается визуальной изысканностью, а также насыщено мистическими смыслами и алхимическими шифрами, которые и раскрывал перед нами Нойбауэр в потоках своего вдохновенного красноречия.

Среди слушателей Нойбауэра не было, кроме меня, других подростков или каких-либо юных существ. Все остальные были взрослые, уважаемые люди, его друзья. Тем не менее вел он себя, словно капризный профессор среди студентов. Если кто-то шушукался или отвлекался, он мог разразиться язвительными ругательствами, мог даже в гневе толкнуть или больно ущипнуть. Он требовал благоговейной тишины и сосредоточенности. Члены кружка терпимо относились к его нетерпимости, поскольку речи его были великолепны, эрудиция не знала границ, а мысли, им высказываемые, отличались глубиной и необычностью. К тому же он был почти инвалидом, был крайне перекошен, асимметричен, перемещался с трудом, и все ценили его самоотверженность.

Из его лекций мне более всего запомнилась одна, называемая «Щит Пилата». На средневековых алтарях в сцене распятия Пилат изображался стоящим рядом с Крестом в облике воина, нередко в богато украшенных доспехах, с мечом на поясе и с большим щитом в руках. На этом щите неизменно можно рассмотреть некое лицо, отчасти напоминающее лицо самого Пилата. Щит похож на огромную металлическую (золотую) маску. Кажется, что в бою Пилат прикрывается собственным подобием.

Вот этому таинственному лицу на щите Пилата и была посвящена лекция Нойбауэра. Я не буду сейчас углубляться в те мистические и алхимические значения, что скрываются в этом лице. Ограничусь признанием, что лекция эта косвенным образом отразилась во многих моих рисунках – как того времени, так и более поздних.

Я обещал рассказать историю, связанную (впрочем, отчасти) с доцентом Фиалой. Произошло это уже в другую эпоху, уже в период «Медгерменевтики». В 1991 году, будучи в Милане, мы с Ануфриевым встретились с Хеленой Контовой и Джанкарло Полити, издателями и редакторами журнала Flash Art, который в те годы пользовался репутацией модного и авторитетного издания в мире интернационального современного искусства. Мы договорились с ними, что сделаем для журнала арт-проект «МГ» на несколько разворотов, посвященный фракталам. А конкретнее – множеству Мандельброта. Фракталы были тогда остромодной темой. Мы тоже к ним неровно дышали, а множество Мандельброта считали иконой тех лет. После Милана приехали в Прагу и там, готовясь к изготовлению арт-проекта, решили углубить наши фрактальные познания. Ради этого я позвонил доценту Фиале: он был математиком и знал толк в этих материях. Фиала тут же пригласил нас с Ануфриевым в свой научно-исследовательский институт и там познакомил нас с очаровательной дамой по имени доцент Куркова, которая являлась специалисткой по фракталам. Мы очень задушевно пообщались с этими чудесными доцентами – Фиалой и Курковой. После экскурсии по институту отправились с ними куда-то пить вино, и в разговоре как-то выплыло, что оба они поклонники и адепты Станислава Грофа, также известного под уважительным прозвищем Большой Стэн. Полагаю, читателям знакомо это имя и оно не нуждается в дополнительных комментариях – знаменитый американский антрополог и исследователь сознания (в том числе и по преимуществу – измененных состояний сознания), автор популярных книг «Путешествие вглубь души» и «За пределами мозга». Один из духовных лидеров американской психоделической революции. Гроф по происхождению чех. Выяснилось, что он время от времени посещает Прагу и что наши доценты с ним в какой-то момент познакомились и даже подружились. А также увлеклись практикой холотропного дыхания – так называемый rebirthing, или дыхание по Грофу. Гроф разработал эту практику, основанную на механизме гипервентиляции мозга, и предложил ее как средство изживания первичных травм (тех, что связаны с эмбриональным периодом и с моментом рождения). А также в качестве средства расширения сознания, способного конкурировать, по его мнению, с эффектами LSD и других психоделиков.

Я, конечно, к моменту того пражского разговора с доцентами, читал Грофа, в том числе и про холотропное дыхание, но практиковать не пробовал. В общем, закончился этот разговор тем, что они позвали нас в некое сообщество дышащих на сеанс холотропного дыхания. Через пару дней мы пришли туда и отловили страннейшее переживание. Это был подвал в старом облупленном доме под Вышеградской Скалой, недалеко от старого Вышеградского вокзала – этот вокзал много лет стоял заброшенный, с выбитыми стеклами, насквозь проросший травой. Я любил гулять в этих запущенных местах, собственно, совсем близко от нашей Яромировой улицы. Там, в этом подвале, обнаружился некий гуру, руководящий процессом. Обстановка напоминала какую-то спортивную секцию или что-то в этом роде. В длинном подвальном зале разложены спортивные кожаные маты на полу, на равном расстоянии друг от друга. Людей собралось человек двадцать. Гуру объяснил, что все должны разделиться поровну – на дышащих и ситтеров. Дышащие лежали на матах, а возле каждого дышащего сидел персональный ситтер, в обязанности которого входило надзирать за дышащим и помогать ему в холотропном трипе. В чем эта помощь состояла – выяснилось впоследствии. Нас с Ануфриевым положили в противоположных углах зала.

Мне повезло – моим ситтером оказалась миловидная девушка с длинными волосами. Остальным повезло меньше, но это их не волновало. По команде гуру все начали усиленно дышать. И тут, спустя некоторое время, наполненное этим дышанием, какой-то полный пиздец стал происходить со всеми дышащими. Со всеми, кроме нас с Ануфриевым, хотя мы дышали так же старательно, как и все. Наши ситтеры с удивлением смотрели на нас, не понимая, почему с нами ничего не происходит. Зато остальные! Кого-то выкручивало спиралью, так что тело превращалось в подобие штопора или в некую инкарнацию барочной колонны, которыми богаты пражские храмы. Иных вспучивало дугой, как во время так называемых больших истерических приступов, описанных Шарко и Фрейдом в клинике Сальпетриер. Некие вещали бычьими голосами или голосами ворон. Были и такие, что гудели колоколом, вовсю используя возможности собственной грудной клетки. Кто-то исторгал из себя пронзительный плач младенца, обливаясь слезами, становясь как бы воплощением слова «влажность». Изредка случались глоссолалии: чьи-то рты вопили и лопотали на языках древних цивилизаций, настолько прочно забытых, настолько тщательно заметающих собственные следы, что о них не осталось даже мимолетных упоминаний в учебниках истории. Эти цивилизации, обладающие лисьими хвостами, были уничтожены, а затем уничтожили их уничтожителей, но ничего уничижительного не присутствовало в этой судьбе: одно лишь сплошное забвенное величие. Но дышащие, словно отважные археологи, обнаружили в своих глубинах – в своих подводных пещерах и под песками своих пустынь – пугающие лавкрафтовские руины этих прочно забытых царств. Они разыскали цивилизации эмбрионов, цивилизации испуганных плодов, рвущихся к свету из плена утроб.

Все эти люди, вполне приличные на вид, но неожиданно погрузившиеся в активное бессознательное состояние, настолько бурно и разнообразно изживали свои родовые травмы, что я чуть не поседел от ужаса, подглядывая за ними краем изумленного глаза.

Моя девушка-ситтер пыталась воспрепятствовать моему подглядыванию за остальными. По идее, я должен был лежать с закрытыми глазами и продышивать свой мозг, что я и делал. Она не могла упрекнуть меня в недостатке усердия в направлении грофского дыхания, но почему-то я никак не впадал в сходное с остальными экстравагантное состояние. Кажется, эта девушка не являлась опытным ситтером, и ее тоже потрясало все происходящее в этом продолговатом подвале. Прочие же ситтеры наваливались на беснующихся дышащих всем телом, садились на них верхом, в то время как те изгибались и бились под ними, – это входило в ситтерские обязанности. Согласно теории холотропного дыхания, дышащий вновь переживает свое рождение, и ситтер должен оказывать на него физическое давление, как бы выжимая его из материнской утробы. Собственно, мышечные усердия ситтера, по Грофу, воссоздают усилия материнского организма. «Тужься, тужься сильнее!» – так говорят рожающим женщинам акушеры и повивальные бабки.

Поглядывая украдкой