восклицала Мари-Алин («Ваш отец Георгий – да он святой!»). Как-то после службы они задержались в книжном киоске и потом наперебой рассказывали, как туда зашел и отец Георгий, поговорил с ними по-французски, был очень приветлив, обнял, приглашал приходить. Он всегда призывал к открытости, к диалогу с католиками и сам сделал в этом направлении необычайно много, например – знакомя в своих книгах русских читателей со св. Терезой Малой, аббатом Пьером, сестрой Эмманюэль (Каирской) и сестрой Мадлен, с западными гимнами в честь Пресвятой Богородицы и др. И они, в большинстве своем воспитанные Католической Церковью в живом сознании вины перед Христом за существующее разделение Его Церкви и, увы, редко находящие сочувствие и понимание этого у православных, благодарно откликались на эти его шаги.

Двадцать четвертого июня о новопреставленном иерее Георгии молились в соборе святого Людовика в Москве, с благодарностью за его роль в сближении католиков и православных. А от одной из моих французских подруг пришло такое письмо: «Его улыбка, полная радости, надежды и утешения, была для меня в Москве большой поддержкой и навсегда останется в моей памяти. Молюсь о нем и о всех тех, кто его оплакивает. Но, Марина, не плачьте, отец Георгий теперь навсегда совсем рядом с каждым из вас, я уверена в этом». А Мари-Алин написала так: «Осмелюсь сказать, теперь у вас есть еще один святой на Небесах, ходатайствующий за вас. Теперь он может сделать еще больше, поскольку болезнь больше не обременяет его. Я вспоминаю слова св. Терезы: “На Небесах я буду трудиться для земли”… Помню, как я встретила отца Георгия на улице как раз перед нашим отъездом и почувствовала сильный внутренний толчок, чтобы опуститься перед ним на колени для благословения[74]; но я подумала, что так поступить невозможно… Никогда не забуду его взгляд и улыбку. От него исходил большой мир, он являл нам то, чем могут быть отцовство и Милосердие Отца, бесконечная любовь Христа, огонь Святого Духа. Я думала, как явно в нем присутствие Пресвятой Троицы – как в живой иконе, и иконе действенной».

Четырнадцатого марта отец Георгий отпевал нашу безвременно сгоревшую от рака подругу. Обращаясь к нам, стоявшим вокруг гроба, он подчеркивал, что Церковь – это единое собрание не только тех христиан, которые живут на земле, но и тех, души которых живут уже на Небесах, и как важно это единство для тех и для других, как важна наша молитва за усопших – и для усопших, и для нас. Оказалось, ему самому оставалось тогда приходить в родной храм лишь десять дней…

Когда отец Георгий заболел, когда стал известен его тяжелейший диагноз, эта боль всё ныла – ну что можно сделать для него?.. Слава Богу, еще появился этот ящичек в храме – «На лечение отца Георгия». Я не могла себе позволить пойти навестить его или что-то передать помимо этого ящичка – сколько из нас мечтало тогда о чем-то подобном. Но одну вещь я себе все-таки разрешила: когда на сайте храма появилось пасхальное письмо отца Георгия и стало понятно, что он по-прежнему пользуется электронной почтой, я послала для него один свой текст о Мандельштаме, который давно мечтала подарить ему на Пасху. Верилось, что текст будет ему в удовольствие, а не в нагрузку, потому что основная его тональность – «радость узнаванья» Божьего присутствия в мире и ощущение, что «счастливое небохранилище – раздвижной и прижизненный дом»[75], – так близки отцу Георгию. Он ответил уже на следующий день. К счастью, текст и вправду пришелся ему по душе. А дальше он написал: «Сейчас я тяжело болею и нигде не бываю, кроме моей больницы, но мне можно писать, поэтому жду новых текстов. Ваш Г.Ч.». И эти последние обращенные ко мне его слова – «жду новых текстов» – теперь, когда земной путь отца Георгия завершился, вдруг оказались не просто еще одним свидетельством его открытости и доброжелательности, но и призывом не лениться и противостоять вечным сомнениям, когда что-то пишешь («да нужно ли это кому» и проч.).

Помню, он как-то зимой зашел к нам в группу милосердия – очевидно, поджидал кого-то и не хотел подниматься к себе наверх. Мы заулыбались, пытались его угощать, но он отказался и просто посидел с нами. И помню тишину и радость этого присутствия. Ведь он уже столько доброго, светлого, глубокого успел подарить «каждому и каждой» из нас, что слова были как-то и не нужны. И хочется пожелать, чтобы радость от присутствия отца Георгия в нашей жизни – в жизни и тех, кто знал его, и тех, кто еще познакомится с ним благодаря его трудам и свидетельствам о нем, – не иссякала.

Но это еще и требовательное присутствие. Как сказал Саша Кремлёв на поминках, лучшим памятником отцу Георгию были бы люди, следующие его призывам, достойные его заветов. Это трудно, кажется почти утопичным. Столь же утопичным, как, например, следование призыву Иисуса любить своих врагов. Но вот что говорил о заповеди любить врагов сам отец Георгий: «Если бы я был святым, как Серафим Саровский, или святой, как блаженная Ксения, я бы мог (могла) любить врагов. Но я грешник, и у меня это никогда не получится, и я об этом даже не буду думать. Так мы иногда рассуждаем, но этого делать нельзя. Нельзя и притворно изображать любовь к врагу. А надо понять главное – ориентир, на который надо равняться, как на Полярную звезду, к нему стремиться, двигаться в направлении к нему. А для этого надо сначала остановить ненависть и раздражение против человека, остыть, не быть кипящим чайником, а затем уже выстраивать с ним отношения».

Так что примем заветы отца Георгия, его призывы, его жизнь, его облик как свет путеводной звезды для всех, кто любит и еще полюбит его.

Июль-август 2007 г.

Александр Чёрный

Гуманитарий на физтехе

Моя первая встреча с Георгием Петровичем Чистяковым произошла в 1990 году в стенах alma mater. В то время избранный в 1987 году ректором МФТИ член-корреспондент Академии наук Николай Васильевич Карлов задумал радикально перестроить преподавание общественных наук. Время шло горбачёвское: на фоне бедности – гласность, свобода и демократия. А в ведущем техническом вузе страны гуманитарная область знаний давно находилась в застое. Вот как сам Н.В.Карлов это описывает: «…Я как ректор посетил заседание соответствующих кафедр… Боже мой, что я увидел!! На кафедре политэкономии не смогли объяснить, чем Самуэльсон отличается от фон Хайека. На