предложил опубликовать от своего имени и с утра расклеить по городу предупреждения, что любые сборища будут подавляться силой оружия. Совет с этим согласился. Около 4 часов утра 26-го февраля министры разъехались по домам.

26-е февраля 1917 года. Воскресенье. Царская Ставка. Могилёв

26-го февраля Государь в 10 часов утра был на Божественной литургии.

А. А. Мордвинов вспоминал: «В воскресенье, 26 февраля утром, как всегда пешком, в сопровождении свиты Его Величество отправился в штабную церковь к обедне, и, как всегда, большая толпа собралась по сторонам прохода и на площади, чтобы посмотреть на царя. После церкви Государь пошёл на занятия в штаб, где оставался очень долго»[851].

Итак, Мордвинов свидетельствует, что обычный доклад, который делал императору Алексеев, 26-го февраля был необычно «очень долгим». Доклад был настолько долгим, что ежедневная царская прогулка по окрестностям города, была отменена: «Прогулки в этот день не было»[852].

Между тем в воспоминаниях другого участника событий генерала Дубенского информация о докладе носит совершенно иной характер: «Государь был у обедни, — пишет он. — Церковь была переполнена молящимися — генералами, офицерами, командами солдат и простыми прихожанами. Свита Его Величества, генерал-адъютант Алексеев, генерал Кондзеровский — находились храме. Служил протопресвитер Георгий Шавельский. После обедни Государь прошёл на доклад в генерал-квартирмейстерскую часть, который продолжался недолго. Никаких важных событий за субботу не произошло, и вести от союзных армий были также спокойного характера. […] Около двух часов Государь с Воейковым, графом Граббе, герцогом Лейхтенбергским и профессором Фёдоровым поехал по Бобруйскому шоссе на прогулку и вышел около часовни в память 1812 года и гулял там не более часа»[853].

В дневнике царя имеется следующая запись от 26-го февраля: «В 10 час. пошёл к обедне. Доклад кончился вовремя. Завтракало много народа и все наличные иностранцы. Написал Аликс и поехал по Бобруйскому шоссе к часовне, где погулял»[854].

Остаётся непонятным: был доклад царю долгим или нет, почему Мордвинов отрицает царскую прогулку, а Дубенский её подтверждает. Но что самое поразительное, это то, что Дубенский утверждает, что литургию «служил протопресвитер Георгий Шавельский». Между тем, сам отец Георгий в своих мемуарах недвусмысленно пишет: «25 февраля за завтраком я в последний раз видел своего Государя. […] Вечером 25-го февраля выехал из Ставки в Псков через ст. Дно. Поезд прибыл в Псков с огромным опозданием, около 9 час. веч. 26 февраля»[855].

Таким образом, Шавельский никак не мог служить 26-го февраля Божественную литургию в Могилёве. Так кто же ошибается или лжёт, Мордвинов, Дубенский, Шавельский? Мы предвидим объяснения этих противоречий некоторыми нашими оппонентами. У них есть любимое словцо «запамятовал». Особенно оно ими любимо в исследовании Екатеринбургского злодеяния. Всякий раз, как какой-нибудь исторический персонаж начинает нести явную околесицу, путаться, лгать, оппоненты объясняют это словом «запамятовал». Но совершенно ясно, что большая часть подобных расхождений и противоречий к «забывчивости» никакого отношения не имеют.

Между тем ясно, что все мысли царя были вокруг событий в Петрограде. «Уже с утра, — пишет Дубенский, — Государя глубоко заботили события в столице». Видимо нервное напряжение было настолько сильно, что во время литургии у Николая II случился сердечный приступ. В письме императрице 26-го февраля он писал: «Сегодня утром во время службы я почувствовал мучительную боль в середине груди, продолжавшуюся? часа. Я едва выстоял, и лоб мой покрылся каплями пота. Я не понимаю, что это было, потому что сердцебиения у меня не было, но потом оно появилось и прошло сразу, когда я встал на колени перед образом Пречистой Девы»[856].

На душе императора было не тревожно. Во второй половине дня Государь получил телеграмму генерала Хабалова, которую тот послал на имя Алексеева, следующего содержания: «Доношу, что в течение второй половины 25 февраля толпы рабочих, собиравшихся на Знаменской площади и у Казанского собора, были неоднократно разгоняемы полицией и воинскими чинами. Около 17 часов у Гостиного двора демонстранты запели революционные песни и выкинули красные флаги с надписями: «Долой войну!» На предупреждение, что против них будет применено оружие, из толпы раздалось несколько револьверных выстрелов, одним из коих был ранен в голову рядовой 9-го запасного кавалерийского полка. Взвод драгун спешился и открыл огонь по толпе, причем убито трое и ранено десять человек. Толпа мгновенно рассеялась. Около 18 часов в наряд конных жандармов была брошена граната, от которой ранены один жандарм и лошадь. Вечер прошел относительно спокойно. 25 февраля бастовало двести сорок тысяч рабочих. Мною выпущено объявление, воспрещающее скопление народа на улицах и подтверждающее населению, что всякое проявление беспорядка будет подавляться силою оружия. Сегодня 26 февраля сутра в городе спокойно».

Но к тому времени Николай II уже знал, что беспорядки возобновились. Он понимал, что его приказ о подавлении мятежа не выполнен. Дубенский пишет, что Государь «сам никаких указаний не давал и словно смирился со всем тем, что происходило»[857].

Эти слова Дубенскому стоило отнести к себе и ко всему окружению Ставки, но не как ни к Государю. Пока Дубенский, по его собственным словам, проводил время в стенаниях, что «неужели уже ничего нельзя сделать», Николай II действовал. Царь отдал точный приказ прекратить 26-го февраля беспорядки, эта воля монарха должна была быть беспрекословна выполнена. Не вина, а беда Государя Николая II была в том, что у него почти не было людей, которым можно было бы дать поручение и быть уверенным, что оно будет добросовестно выполнено. Николай II понимал, что и в этом случае на Хабалова нет надежды, что ему, царю, придётся самому отправляться в Петроград. Но одновременно, по каким-то не ясным, но очень важным причинам, Николай II не хотел покидать Ставки. Скорее всего, именно осознание необходимости своего отъезда с одной стороны и необходимости оставаться в Ставке с другой и было причиной мучительных раздумий Государя. Кроме того, царь всё более осознавал, что Ставка охвачена изменой.

В тот же день в Петрограде, 26-го февраля, председатель Совета министров князь Голицын воспользовался правом? данным ему Николаем II накануне своего отъезда в Ставку. Голицын издал за подписью императора указ о прерывании занятий Государственной Думы до апреля 1917 года. «На основании ст, 99 основных государственных законов повелеваем: Занятия Государственной Думы и Государственного Совета прервать 26-го февраля сего года и назначить срок их возобновления не позднее апреля 1917 года в зависимости от чрезвычайных обстоятельств. Правительствующий Сенат не оставит к исполнению сего учинить надлежащее распоряжение». На подлинном Собственной Его Императорского Величества рукою подписано: НИКОЛАЙ. В Царской ставке, 25 февраля. Скрепил: председатель