Почему я пишу об этом так подробно — и с такой злостью? Арьев человек симпатичный, да и Гордин симпатичный, да и все остальные в «Звезде» тоже, а Тоня — и вовсе мой пожизненный друг. Ну не печатаюсь я там — так я сам не хочу там печататься. Или, вернее, понимаю, как немыслимо выглядели бы мои тексты в компании авторов «Звезды», поэтому и не хочу там печататься. Ну не захотели они, идиоты, однажды опубликовать мою двухстраничную реплику о клевете на покойного Льва Васильева, помещенной в журнале, — так я достаточно наказал их, отказавшись от комплиментарной подписки и прекратив приходить на ежевечерние пьянки…

Есть, впрочем, и такое объяснение. «А почему, Витя, вы не печатаетесь в „Звезде“?» — спросил у меня Андрей Битов. «Потому что, — ответил я, — подполковник Гордин и капитан Арьев не знают, что я генерал-майор!» Битов — человек вежливый. «Что вы! — возразил он. — По-моему, вы генерал-лейтенант».

А причина моей злости — не только на «Звезду», она здесь только наглядный пример, как картофелина у Чапаева, — вот в чем. Когда — к счастью ли, к несчастью ли — смело всю советскую мишуру и советскую шушеру, свято место осталось пусто — и его следовало оставить пустым! Потому что место это, разумеется, не свято, а проклято, трижды проклято. Следовало начать все с нуля, с начала, с чистой доски — а не затевать в несколько обновленном составе старые игры. Но и это полгоря — старые игры общество разгадало бы достаточно быстро. Не стоило объявлять эту старую игру новой! В Питере — если не отвлекаться от «картофелины» — как были так и есть два тягомотных, никчемных, потусторонних «толстых» журнала (плюс неизвестно, насколько удавшаяся и уже прерванная попытка «Постскриптума»), в них хозяйничают и печатаются все те же — или точно такие же — люди с вяло выраженными литературными и умственными способностями: они опять толпятся у дверей, не желая на выход и заблокировав вход. Они поневоле — или, вернее, чисто инстинктивно — опять ухватили все, что плохо лежало[3], вновь объявили, что этого достаточно, этого более чем достаточно, — и, точь-в-точь как их предшественники, вознамерились остаться на входе (а где вход, там и касса) навсегда. Жаль, Адольф Урбан не дожил — и не на кого свалить нынешнее безобразие.

Десять лет назад я ужинал с дамой в кафе Дома писателя. Нам подали каких-то удивительных размеров, аппетитности и, соответственно, цены цыплят-табака. За соседним столиком пил Урбан с Арьевым и еще одним горе-критиком, ныне тоже покойным.

— Раз вы едите таких роскошных цыплят, я не буду заказывать вам статей, — пошутил Урбан.

— А вы и не заказываете, — уточнил я. В свои сорок два я слыл начинающим критиком, и публикация в тогдашней «Звезде» мне бы не повредила.

Сутки спустя он упал на улице и умер.

Я забыл написать о том, что не умею бегать на коньках и ездить на двухколесном велосипеде. Что плохо плаваю и не помню, когда ходил на лыжах. Что пишмашинку я освоил лишь одним пальцем — и на указательном правой у меня вечная мозоль. Что когда в школьном физкультурном зале я делал кувырок, одноклассники держали пари, в какую сторону с мата меня вынесет. Что никогда не собирал ни грибов, ни ягод, а очутившись в лесу, подобно нашему президенту, швырял в костер боеприпасы с последней войны, да еще насобачился ловить гадюк расщепленной палкой. Что сочинил идиотскую пьесу в стихах, и она была поставлена на профессиональной сцене. Что переехал из коммуналки в коммуналку, отказавшись дать мизерную по тогдашним масштабам взятку. Что всего дважды бывал в вендиспансере — один раз по ошибке, другой — за компанию. Что никогда не летал на вертолете и не ездил на мотоцикле, хотя бы в коляске. Что заснул на опере «Поворот винта» в исполнении заезжих британцев. Что изобрел замечательный напиток: кофе с водкой. Что со мной никогда не случалось ничего по-настоящему страшного.

Я забыл написать о друзьях разных лет — Алексее Звереве, Сергее Белове, Наталье Стрижевской. Я забыл написать о Гюнтере Грассе, с которым виделся в Питере, и о выступлении в Спасо-Хаусе. Я забыл описать уголовное дело, за защиту по которому исключили из коллегии адвокатов моего отца. Я забыл расписать во всех красках недолгую службу на заводе. Я забыл написать о бессмысленной игре собственного изобретения — типа пасьянса, но не карточной, — в которую играю с тринадцати лет по сей день часа по три в среднем. Но это — едва ли не все, о чем я забыл написать, потому что многое другое я опустил сознательно. «С мужем живи — а голу жопу не кажи».

Написанного достаточно — или недостаточно, — это зависит от целеполагания, а вот с ним-то у меня как раз большие трудности. Я не знаю, зачем написана эта книга, да и написана ли, да и книга ли это, — совершенно честно не знаю.

Читал я книгу воспоминаний (о поэте Николае Рубцове), автор которой, негодуя на прочих — злокозненных, как ему представляется, — мемуаристов, то и дело восклицает: и ты, читатель!., ты, в своей малости, ждешь от меня каких-нибудь подлых россказней? Так вот — не будет этого! Не будет! Ну разве что такая история… Да еще такая… А по прочтении книги понимаешь, что запомнил лишь пару грязных историй, да эту вот пародийную авторскую ужимку.

А мой приятель сексолог, ставший в годы перестройки модным шоуменом и устремившийся было в городской парламент Питера от блока Галины Старовойтовой, имеет обыкновение начинать рассказы (чаще всего застольные) словами: «Мой пациент такой-то…»

— Погоди, Лева, — перебиваю я, — а клятва Гиппократа?

— Ну я же не говорю, от чего я его лечу!

— А от чего ты, так твою мать, можешь лечить? От насморка, что ли?

Лева смущается и вместо врачебной байки рассказывает анекдот. Анекдоты у него, впрочем, тоже по преимуществу медицинские.

Читатель данной книги не обнаружит в ней моего донжуанского списка — даже если бы я такой вел. Все «победы» на любовном поприще кажутся мне призрачными, химерическими, фантасмагорическими, все «поражения» — ни для кого, кроме меня, грешного, не существенными. Объединяет первые со вторыми разве что ирония, а вернее, самоирония, не покидающая меня — к счастью или несчастью — ни на миг во всех любовных и окололюбовных хитросплетениях и перипетиях. Ощущение, что любя, страдая, ревнуя или, наоборот, заманивая, покоряя, обольщая, я определенно занимаюсь не своим делом, не отпускало меня даже в молодости, не говоря уж о второй молодости вокруг сорока. Я веду речь о женах, упоминаю возлюбленных, подруг, приятельниц — и оставляю многих за кадром, — отчетливо осознавая, что без этих — сугубо механических — ссылок мой рассказ будет фальшив, но ворошить былые мороки… разве что в стихах, но стихов я давно не пишу. А все, что приключилось или могло приключиться со мной на любовном поприще, предсказано в них заранее.