А любили ли меня? И если да, то кто? Ну, об этом судить не мне.

Я никогда не считал себя умным человеком. Считал и считаю — мудрым. Что не мешает мне вести себя сплошь и рядом невероятно глупо: наоборот, помогает. Профессия: мыслитель; квалификация: мудрец; способ заработка: гранильщик чужих слов — так определяю я себя со скромной оглядкой на Спинозу.

Мудрость — если она есть — настала резко, внезапно, лет в сорок или чуть позже, но я предчувствовал — и приписывал себе — ее всегда. Может быть, именно затем, чтобы оправдать отсутствие ума.

Или отсутствие любви?

Ответить на этот вопрос мне не хватает духу.

Но не додуманы до конца и ответы на все остальные…

От автора, или Предисловие, ставшее послесловием

Часов в пять, в шесть я возвращаюсь с ежедневной (если не приступ подагры) прогулки. С какой-то едой, с газетами, иногда с книгами или видеокассетами. Сажусь у телевизора. В полвосьмого — ритуал — звоню жене. Нервничаю, если ее не оказывается дома, — придется перезванивать позже. Но так бывает редко — как правило, мне удается отстреляться с первой попытки. Дальше вечер — мой, раздражают только телефонные звонки, особенно поздние. В дверь, правда, уже не звонят, от этого я отучил давно, разве что соседи по площадке. В холодильнике всегда алкоголь, но один я не пью. Избавился от этой привычки много лет назад во избежание пьяных звонков, которые непременно начну совершать. Поэтому и в гостях или на какой-нибудь тусовке стараюсь набраться так, чтобы по возвращении домой сразу вырубиться. А главное, стремлюсь по возможности никуда не ходить. Наверное, это начальная фаза психического заболевания, которым как раз начиная с пятидесяти пяти страдал мой отец, но мне пятьдесят два, и я себя, как мне кажется, контролирую. В трезвом одиночестве мне не скучно, не тоскливо, не страшно — никак. Надо только просуществовать до утра.

Ночью я вскакиваю, смотрю на часы, пью фруктовый сок или пиво, засыпаю, вскакиваю по новой. Окончательно проснувшись, не встаю, пока не пойму, чем собираюсь заняться. То есть, конкретней, буду писать, переводить или бездельничать? Утреннее безделье, в отличие от вечернего, томит — у меня многолетняя привычка что-нибудь делать, но вместе с тем я знаю: безделье, если уж мне суждено сегодня именно оно, никакими волевыми усилиями не перешибешь. Его можно только перетерпеть в надежде на привычный покой вечером. Завтра это может повториться — и послезавтра тоже, — но уж тут ничего не поделаешь. Я слыву чрезвычайно работоспособным человеком и феноменально продуктивным — и это меня в такие периоды забавляет. Впрочем, забавляет не слишком — я знаю, что свое отработаю.

В советское время я зарабатывал по тогдашним меркам много, а жил плохо — вечно в долгах и в мыслях о том, у кого бы еще занять. Способность других людей сводить скудный бюджет на уровне скромного достатка всегда оставалась для меня загадочной. «Вот ты утверждаешь, что зарабатываешь, как академик, почему же мы живем, как нищие?» — спросила у меня не то вторая, не то третья жена. «Если академик будет пропивать каждую заработанную копейку и жена его — вести себя точно так же, они тоже окажутся нищими», — возразил я ей, но это, разумеется, слишком элементарное объяснение, чтобы оказаться достаточным. Как и кичливые стишки «Я за год пропиваю „Москвича“, а за два года набегает „Волга“…» И дело не только в том, что рубль академика или, допустим, маршала был обеспечен государством, а мой следовало и приходилось делить минимум на три… Нет, здесь была и какая-то психологическая загадка. Однажды мы с нынешним членкором Лавровым приехали в Москву и погуляли там пару дней, не расставаясь ни на минуту. Лаврушка был и, надо полагать, остается человеком чрезвычайно щепетильным в денежных вопросах: и захоти я, он не дал бы мне потратить больше, чем тратил сам. И тем не менее… У Саши было изначально сто рублей, у меня триста. По окончании загула я одолжил у него тридцатку. Пожалуй, только после кириенковского дефолта со всеми его последствиями я начал следить за расходами — и обнаружил, что практически ничего не трачу, ни в чем себя — против прежнего — не ограничивая. Но этот самоконтроль не затянется надолго — сейчас съезжу в Москву, выбью из редакций и издательств какую-то часть причитающегося — и расслаблюсь.

Лет десять я не испытываю финансовых затруднений. В начале перестройки, поняв, в каком направлении будут развиваться события, я решил: богатеть стыдно, окончательно нищать — тоже, пусть все останется для меня как было. В конце восьмидесятых много зарабатывали все, и я тоже, а в начале гайдаровских реформ мне повезло: за дурацкую статейку в четыре машинописных страницы немецкий журнал отвалил две тысячи марок — изрядные по тем временам деньги. Так что мои тогдашние антиреформаторские настроения с личными трудностями связаны не были — скорее уж наоборот: пилюлю реформ мне изрядно подсластили. И, конечно, я понимал, что, начни я воспевать их, ее подсластят еще больше: на апологетов имелся хорошо оплачиваемый спрос.

И одновременно прекратился оплачиваемый спрос на то, чем я как раз привык зарабатывать, — на стихотворные переводы. Хотя вероятность их издания (бесплатно или за символический гонорар) возросла многократно. И я решил зарабатывать на жизнь переводом прозы, чем при любых обстоятельствах брезговал раньше, в годы застоя. Востребованной в постперестроечные годы прозы — то есть всяческой дребедени. Детективы, фэнтези, дамский роман. Нет, публицистикой и литературной критикой я зарабатывал тоже — где-то примерно треть общей суммы, но мои писания шли вразрез либеральному мэйнстриму и находили дорогу в печать, соответственно, не без труда (да и не в те издания, где уже хорошо платили), а независимость я ценил дороже — и лудил поэтому по пятнадцать печатных листов в месяц откровенной макулатуры, ничуть этого не стыдясь. Не стыдясь настолько, что даже ни разу не спрятался за каким-нибудь псевдонимом. С таким же успехом я мог бы подметать улицы — только я не умею подметать улицы, да и оплачивается это, надо полагать, еще хуже.

Однако здесь меня подстерегла некая ловушка. Изначальный замысел состоял в том, чтобы переводить ерунду лишь в минимально необходимых объемах. На хлеб с маслом, но, грубо говоря, без икры. Выяснилось, однако же, что так у меня не получается. Вгоняя себя в очередной отвратительный перевод, я уже не мог заниматься ничем иным, пока не разберусь с ним окончательно, — а когда разбирался, испытывал опустошенность, томился бездельем — и, спасаясь от него, брался за новую мутотень. Благо недостатка в заказах у меня не было: ко мне, как к приличной дамочке, вдруг начавшей изменять мужу, выстроилась очередь. Тем более, что и работал я в общем-то за копейки, брезгуя тратить время и силы на поиски выгодного заказа.

Закономерность меж тем сложилась пренеприятнейшая. Убью час, но заработаю пять долларов (или десять долларов) — так рассуждал я, решив заняться переводной халтурой. А убью пять часов — двадцать пять долларов. На практике же я начал испытывать прямо противоположные чувства: убью пять часов, значит, день все равно потерян, — так почему бы не убить восемь или десять? А пойду в гости или приму кого-нибудь у себя — и попусту потрачу половину рабочего дня. Или уж, говоря точнее, рабочих суток. Я начал отменять важные (и потенциально куда более выгодные) деловые встречи, дружеские и любовные свидания, я практически перестал читать книги (что приводило ко все усиливающейся дисквалификации в прочих моих ремеслах, куда как интересней и желанней), сил хватило только на имитацию жизнедеятельности и профессиональных занятий.