«Кто бы подумал, что сегодня еще они выберут меня королем якобинцев!» – сказал про себя Мирабо, улыбаясь и всходя на ораторскую трибуну, чтобы несколькими словами выразить свою благодарность.

С недавнего времени Мирабо занял на Шоссе д,Антен, самой красивой части Парижа, великолепный отель, купленный им за довольно значительную сумму. С прежней кочующей жизнью в меблированнных комнатах было покончено. У Мирабо появился вдруг талант и вкус к роскоши, каких раньше у него и не подозревали. Не только ряд блестящих покоев, где богатство и искусство соперничали между собою, но и роскошь стола, собиравшего вокруг себя ежедневно многочисленное общество, свидетельствовали о том положении, которое Мирабо стремился занять в Париже. Верный, однако, своим старым привычкам, он позаботился и о своих духовных наслаждениях. Мирабо купил обширную библиотеку графа Бюффона и заполнил этими сокровищами, заняться которыми мечтал в более спокойное время, множество дорогих шкафов.

Однако в этой новой блестящей обстановке кое-что было утеряно Мирабо, без чего, казалось ему, он обойтись не мог. А именно: была утеряна совместная жизнь со своей подругой Иетт-Ли и маленьким прелестным Коко, составлявшими до сих пор нераздельную «орду» Мирабо.

Они переехали в отдаленную, тихую улицу Люксембургского квартала, где Мирабо устроил для этих все еще дорогих его сердцу друзей хорошенькое помещение. При этом, главным образом, имелись в виду как тишина, так и прекрасный чистый воздух этой части города, а также полезные для здоровья прогулки в Люксембургском саду. С некоторых пор болезненное состояние госпожи Нэра усилилось; кашель ее не только не смягчился, но, казалось, разбивал нежное создание вырывавшимися из груди звуками. Весь ее прелестный, нежный образ с каждым днем как бы таял, едва касаясь земли неверной, колеблющейся походкой. Одни только прекрасные глаза Генриетты сияли возвышенным, кротким блеском, преклоняясь и пламенея тайной, благоговейной любовью к великому другу.

Чрезмерные волнения продолжительной жизни с Мирабо надломили нежную природу Генриетты. Страдания ее выразились в ужасающем кашле, раздававшемся по всему дому с утра до поздней ночи, несмотря на то что бедная Генриетта скрывалась в самой отдаленной части жилища. Это было для нее тем больнее, что Мирабо был крайне чувствителен к малейшему нарушению сна и с некоторых пор начал как-то странно прихварывать и страдать неизвестной ему до сих пор слабостью нервов.

Однажды утром, после плохо проведенной Генриеттой ночи, он был крайне удивлен при виде ее, вошедшей к нему с каким-то особенным выражением на лице. Генриетта, с прелестной улыбкой не покинувшей ее и во время болезни, поспешила его успокоить и сказала:

– У меня к тебе необыкновенная просьба, Мирабо. Выгони меня из дому, умоляю тебя. Я тебе здесь только в тягость, и ты ни днем ни ночью не имеешь от меня покоя.

– Что за глупости, Нэра! – возразил Мирабо с раздражением. – Я не из тех людей, которые отрекаются от своих друзей из-за их страданий. И что же будет со мной, когда ты меня покинешь? Как могла прийти тебе столь ужасная и нелепая мысль в голову?

– Слушай, Мирабо, – начала она вновь спокойно и дружески, – я не в силах избавиться от кашля, раздающегося по всему дому и нарушающего покой, который ты должен иметь хоть у себя! Страшное волнение в государстве, где ты господин и повелитель, и так уже исчерпывает все твои силы. Но, сберегая тебя, мой великий герой, мы можем потерять прежде времени твою незаменимую жизнь, без которой во Франции никто, если он только полагает спасение дела в свободе, обойтись не может. И я, несчастная, должна быть причиной, что Мирабо лишен подкрепляющего сна и спокойствия в собственном доме? Прошу тебя, отпусти меня. Мысленно я всегда буду с тобой. И разве я не могу выздороветь? Тишина и уединение будут для меня благотворны; яростный враг в моей груди замолкнет опять, и тогда я вновь предстану пред тобою, мой друг, и с прежним сердцем и вечною любовью спрошу тебя, позволишь ли ты мне опять быть у ног твоих?

Он нежно обнял ее и, долго и пристально глядя на нее, задумался. Какие-то темные тени, казалось, пробежали по его лицу.

– Куда же ты думаешь удалиться, покинув Мирабо? – спросил он после долгого, полного сомнений молчания.

– Я хотела бы больше всего остаться в твоих владениях, – ответила Генриетта с нежностью. – Мне понравилась прекрасная, солнечная квартирка напротив Люксембургского сада, нанятая тобой недавно, в которую, однако, ты не переехал, найдя это великолепное помещение на Шоссе д, Антен, но за которую все-таки должен платить. Позволь мне переехать туда и взять с собой мою старую служанку.

Мирабо, молча, твердыми шагами прошелся раза два по комнате. Он был мрачен и бледен. С некоторых пор с ним произошла какая-то странная, значительная перемена.

Остановившись перед Генриеттой и взяв ее руку, он сказал ей с выражением глубокой грусти:

– От твоих слов, дорогая Иетт-Ли, как они, по обыкновению, ни искренни, я в глубине души испытываю необъяснимую горечь. Однако я думаю, дитя мое, что и ты не сомневаешься в моей любви, хотя я как будто и забывал о тебе в последнее время. Меня несет волна этой минуты, а куда занесет, кто знает? Верно одно, что скоро я не буду в состоянии поручиться за себя, за то, где буду жить, вернусь домой или нет, буду ли в силах любить и ненавидеть кого следует. Мы сделали и продолжаем делать революцию. Революция – это новая трагическая судьба народов. Кто в ней останется господином самого себя, тот может быть только изменником. Мы же, честно думающие о свободе, должны слепо повиноваться окружающей нас неизбежности. Такой человек столь же пригоден, как Везувий, чтобы опереться на него и ему доверить мирное счастье своей жизни. Ты больна, бедная Иетт-Ли, и Мирабо не смог даже поухаживать за тобой, напротив того, сердился, когда ты кашлем мешала ему спать. Печаль овладевает мною при мысли, что ни один человек, нуждающийся в попечении, не может жить при мне. Разные партии обратили мои комнаты в толчею и грызут меня так, что скоро, быть может, ничего от меня не останется. Меня гоняют с поручениями, совещаются у меня, завтракают и обедают у меня или таскают меня по ресторанам, где я должен кутить по целым ночам, чтобы разрешить при этом вопрос между республикой и монархией. И вот давно уже взираю я на тебя и Коко с большой грустью. Не раз уже я думал, что было бы лучше, если бы «орда» Мирабо на время разлучилась со своим главою и руководителем и в тишине оберегала и хранила свою прелесть, пока она вновь не станет истинным венцом его жизни!

С ярким румянцем на щеках, Генриетта прижалась к нему и поднесла к своим губам его руку, на которую упала крупная, тяжелая слеза.

– Ах, – произнесла она с грустной улыбкой, – мысли наши, значит, вновь сошлись, мой дорогой, дорогой друг!

– Да, – ответил он, смущенно глядя на нее, – мысли наши сцеплены вместе, и мы сами всегда будем существовать один для другого… Я устрою тебе с Коко жилище около Люксембургского сада как можно удобнее и приятнее, и позабочусь обо всем. У вас ни в чем не должно быть недостатка. Нужно, чтобы вам было лучше, чем Мирабо, в эти суровые, тяжкие времена. Коко ты должна взять у меня, моя добрая Иетт-Ли, потому что никто не сможет его воспитать лучше тебя. Он тебя любит; ты же всегда оказывала ему материнскую нежность и заботу. Здесь, при моей теперешней жизни, дитя пропадет. Да и кто знает, что будет со мною самим, куда завлечет меня все более запутывающаяся борьба? Вы же будете оберегать идиллию счастья Мирабо. Вот почему я со спокойным сердцем соглашаюсь на эту разлуку; она будет тяжела для меня, но всем нам принесет спасение и благословение. Мы будем, конечно, видеться ежедневно. Каждый день буду я приезжать и посылать доклады о себе графине Иетт-Ли.