– О Боже! Как могли вы дойти до такой ужасной мысли! – воскликнул де ла Марк, хватая его обе руки и прижимая их к своей груди. – Я уверен в этом так, как в том, что я живу, что во всей Франции не найдется никого, кто бы отважился или был заинтересован в покушении на жизнь лучшего мужа Франции!

– Не знаю этого! – возразил Мирабо. – Знаю только, что злой враг тайно перепилил мне все жилы и мускулы!

– Сегодня такой прекрасный мартовский день, – начал вновь де ла Марк своим мягким, задушевным голосом. – Редко кто помнит такие ясные и теплые дни ранней весны. Мой экипаж внизу. Поедем со мною в Марэ, это прелестное, купленное вами близ Аржантейля имение, куда я так люблю с вами ездить. Несколько часов на свежем воздухе в вашем новом прекрасном парке укрепят вас. Верьте мне, что и пребывание в новой зале заседаний национального собрания вредит вам. С тех пор как мы заседаем в Париже в зале манежа, в этом сыром, тесном помещении, мы почти все больны. Самые здоровые члены собрания страдают воспалением глаз и лихорадкой, как и вы.

– Вы любезны, граф де ла Марк! – ответил Мирабо с грустною улыбкой. – Однако сегодня я ничего предпринять не могу. При мысли же о моем маленьком жилище в Марэ я испытываю настоящий ужас, потому что несколько дней тому назад думал, что должен буду испустить там последний вздох. Если буду иметь силы, то хочу сегодня докончить эти записки для короля. Вероятно, это будет последнее, что он получит от меня. Признаюсь вам, что с каждым днем я все более недоволен поведением короля. Буду рад, когда уже тем или иным путем снимется с меня обязанность давать ему советы. До сих пор не исполнено ничего из всего, что я на таких неопровержимых основаниях представлял ему как необходимое. Удалением Неккера мы обязаны не ему, а национальному собранию! Но что будет с королем и монархией, если Людовик XVI будет продолжать действовать так медленно и нерешительно, что недостойно мужчины? С досады я уже несколько дней не представлял ему доклада; но если только мне будет немного лучше, я скажу ему мое последнее слово! Пора наконец королю храбро выступить против этого собрания, надевшего уже на одно ухо красную шапку. Если оно не может обуздать своих пустых, чрезмерных прихотей, то должно быть распущено; избирателям же следует внушить, что новое собрание должно обладать здоровым отношением к монархии и разумным пониманием государственных учреждений. Если это не наступит скоро, то все пропало. Повторяю то, что говорил: король и королева украсят тогда телами своими камни мостовой! А впрочем, не я ли одним из первых буду скошен ударом рока?..

После этих слов Мирабо почувствовал себя таким утомленным, что должен был просить де ла Марка оставить его. Затем со смертельною бледностью опустился в кресло; на минуту дремота, казалось, смежила его воспаленные веки.

Но дверь вновь поспешно отворилась, и маркиза де Сальян, нежно любимая сестра Мирабо, извещенная о его болезни и прибывшая несколько дней тому назад в Париж, вошла со своими двумя дочерями, молодыми девушками.

Госпожа Сальян, быстро подойдя к нему, с величайшею озабоченностью сказала:

– Друг мой, нам приходится строго наблюдать за окружающими тебя и за всем вообще в твоем доме. Здесь опять получена для тебя от неизвестного посылка вин и ликеров и, несмотря на мое приказание выбрасывать все подобное тотчас за окно, твой дворецкий оставил вино. Недавно была тебе прислана чашка кофе, будто бы от одной бедной, простой женщины, пожелавшей выразить свое участие великому Мирабо. Как только один из домашних попробовал это кофе, с ним сделалась страшная рвота. Нам приходится бороться с целым легионом злейших врагов и оберегать тебя, дорогой, великий друг, чтобы твоя драгоценная, незаменимая жизнь не подверглась удару!

– Знаю, как ты тревожишься обо мне, – возразил Мирабо с улыбкой. – Но будь спокойна, прошу тебя. Я или уже сражен, или неуязвим. Я слышал тоже, что ты велишь твоему сыну спать вооруженным рядом с моим кабинетом для защиты меня от возможной руки убийцы. О, моя дорогая, успокойся. Правда, что у меня много злых и опасных врагов. Крайняя партия, теперь еще без значения, но надеющаяся сделаться всем после моей смерти, заинтересована в сокращении моей жизни. На улице я подвергался нападению убийц. Но ведь не все пули бьют. Все еще может поправиться…

– А теперь уйдите, дети мои! – прибавил он тихо. – Только прежде я должен на прощание поцеловать свежие, душистые щечки моих племянниц.

Молодые девушки быстро и радостно подскочили к нему. Целуя младшую и самую красивую, он произнес, внутренне содрогаясь: «Так смерть обнимает весну!»

В эту минуту ему доложили о приходе Дюмона и Клавьера. Госпожа Сальян разрешала этот визит с условием, что он будет короток и что эти господа войдут, чтобы видеть Мирабо, но не будут говорить с ним.

Условившись с ними об этом в передней, она пропустила друзей в кабинет, вошедших с выражением глубокого и серьезного участия. Дюмон желал проститься перед своим отъездом на некоторое время в Женеву. Мирабо поцеловал его в лоб и сказал, добродушно улыбаясь:

– Для твоей родины я еще ничего не мог сделать, Дюмон. Мало времени было мне дано! А теперь и я должен уехать для отыскания нового отечества, конституционных форм которого я еще сообразить не могу.

В глазах Дюмона были слезы.

– А ты, мой сильный, из железа и стали сложенный Клавьер, – продолжал Мирабо, обращаясь ко второму другу, – ты все еще придерживаешься того мнения, что ассигнации, выпущенные нами под конфискованные церковные имения, служат превосходно тому, чтобы приковать каждого к делу революции?

– Дорогой друг мой, – ответил Клавьер с несвойственною ему мягкостью и неуверенностью в голосе, – теперь я хочу только знать, как ты себя чувствуешь, потому что без тебя дело революции становится для меня безразличным. Нередко и тайно, и явно бывал я твоим противником, но твоя великая, божественная сила, сумевшая одновременно властвовать над двором и над якобинцами, сделалась необходимостью всей эпохи! Ты та звезда, с угасанием которой и мы скоро исчезнем. Сохрани нам жизнь твою, Мирабо!

Мирабо махнул ему рукой, будучи не в силах выдержать вида трогательной мягкости этого всегда столь резкого друга.

Дюмон и Клавьер вышли молча из комнаты Мирабо, провожавшего их глазами. Вслед за ними доложили о новых посетителях. Услыхав имя своего старого друга Кабаниса, Мирабо обрадовался и, казалось, ожил. Он встал как бы с новыми силами навстречу своему другу, бывшему в то же время и его врачом. Одному только умному, милому, всегда нежно им любимому Кабанису доверил Мирабо свои тяжкие загадочные страдания. Хотя он в политическом движении никогда не соприкасался с Кабанисом, державшимся, по-видимому, в стороне от современных бурь, однако Мирабо так искренне любил его, что теперь чуть ли не с криком радости протянул к нему руки.

Но Кабанис вошел не один. С ним вместе вошли еще двое старых друзей, вид которых чрезвычайно взволновал Мирабо. Один из них был Шамфор, другой – Кондорсэ. Обоих давно уже не видел Мирабо и думал, что чуждые и враждебные мнения удалили их совсем от него. Но они так сердечно подошли к нему, как если бы он только вчера после дружеского интересного разговора расстался с ними.