При последних словах Генриетта просияла, но сквозь ее улыбку проглядывала печаль. Пришел Коко и предался громкому радостному ликованию, узнав, что будет жить с госпожой Нэра и ежедневно гулять в прекрасном саду. В эту минуту вошли несколько депутатов, и Мирабо тотчас же с огненной горячностью вступил с ними в дебаты, забыв все остальное.

На следующее утро Генриетта заметила, что Мирабо не забыл о ее переезде в другую часть города. Без всякого напоминания с ее стороны он поручил своему секретарю Кампу позаботиться об устройстве жилища для Генриетты и Коко, не забывая ни о малейшей мелочи для обеспечения их удобства. Серьезно переговорил он с Кабанисом, поручая ему надзор за состоянием здоровья своих дорогих друзей, разлучающихся с ним. С некоторых пор Кабанис стал вновь чаще навещать Мирабо, будучи озабочен странными, нередко угрожающими здоровью своего друга явлениями, которые он никак не мог себе объяснить. Хотя республиканец Кабанис, подобно Шамфору, в политических принципах совсем разошелся с Мирабо, однако теперь старая дружба и беспокойство о внезапном и таинственно пошатнувшемся здоровье влекли его к нему более, чем когда либо.

Настал час прощания Генриетты с Мирабо. Мирабо не хотел называть это прощанием и, шутя и лаская, шел проводить ее и Коко вниз до кареты.

Генриетта же не могла отделаться от мысли, что она прощается с ним. Она остановилась еще раз на лестнице и, громко выражая свои чувства, бросилась ему на шею; потом еще и еще глядела на него с величайшей важностью и озабоченностью.

– Лишь бы с тобою ничего не случилось, друг мой, – шептала она, прижимаясь к нему. – Страшные предчувствия овладевают мною в эту минуту разлуки, и я с тяжелым сердцем оставляю тебя. О, мой дорогой друг, что они сделают с тобой, какой удар нанесут тебе!

Мирабо, целуя ее лоб и чудесные волосы, хотел ответить шуткой, но в эту минуту невольный ужас охватил его, он побледнел и зашатался, едва удерживаясь на ступенях лестницы.

– Боюсь, что то, что они хотят со мной сделать, они уже сделали, моя добрая Генриетта, – сказал он, судорожно сжимая себе руками лоб и сердце. Генриетта горько заплакала. Так довел он ее и Коко до кареты, покатившей с ними к Люксембургскому саду.

Здесь Генриетта мало слышала о своем друге Мирабо. В первые дни он несколько раз приезжал навестить ее и Коко, но скоро прекратил свои посещения, и Генриетта, здоровье которой все ухудшалось, истомилась бы отсутствием известий о Мирабо, если бы ежедневно навещавший ее Кабанис, к которому изредка присоединялся верный Шамфор, не сообщал ей достоверных и точных сведений о ее друге.

Однако известия о Мирабо становились с каждым днем тревожнее и реже. Титанической силе его организма был, видимо, нанесен тайный удар, обнаруживавшийся все заметнее своими гибельными действиями. Болезнь его началась сильными лихорадочными приступами и воспалением глаз, постоянно повторявшимися и причинявшими ему жестокие страдания. В особенности же тревожила его временами опухоль ног, соединенная с мучительнейшим болезненным раздражением в груди и руках. Тут же появились странные боли в верхней полости живота, иногда столь сильные, что вызывали громкие стоны. Его геркулесовские мускулы и нервы сделались так слабы и чувствительны, что он часто с грустною улыбкой спрашивал, кто мог обратить его вдруг в слабонервную, истеричную женщину? Удивительны были изменения, происшедшие у него с волосами. Его густые, от природы красивыми локонами вьющиеся волосы не поредели, но ниспадали безжизненно и вяло; на ощупь же были так мягки и тонки, почти прозрачны, что могли, казалось, улетучиться, как сухой растертый лист в осеннем воздухе.

Часто он не мог решиться принять Генриетту и Коко. Слабость его была так велика, что при одной мысли увидать перед собой эти дорогие, а теперь уже далекие лица сердце его начинало сильно биться, а на лбу выступали капли холодного пота. Но добрая Генриетта, сама все более слабая, приходила с Коко каждое утро, в один и тот же час, в великолепный отель в Шоссе д, Антен и печальная, с поникшей головой, не повидав своего друга и господина, возвращалась домой.

При таких загадочных явлениях здоровья Мирабо, при этих мучениях и страданиях, тяготевших над ним какой-то мрачной тайной, поглощавшей все его мысли, изменились и все его обыденные привычки. Он отказался от всякого физического движения, которому предавался с такою охотой. Фехтование – его любимое занятие в свободное время – было им совсем оставлено. Не ездил он больше и верхом. Из дома в национальное собрание ездил не иначе, как в карете, каждый раз сопровождаемый ликующими народными массами, для которых имя Мирабо звучало прекраснее, чем когда-либо. Народ чествовал в нем теперь президента национального собрания, каковым он был избран на последних выборах почти единогласно всеми партиями, с протестом лишь тридцати республиканских голосов.

Сегодня утром Мирабо встал, чувствуя себя лучше обыкновенного, и сел к письменному столу, чтобы закончить новую записку, предназначенную для короля и королевы. Быстрое перо его было вдруг остановлено как бы вследствии сильного удара, сотрясшего грудь. Вслед за этим стало обнаруживаться тревожное воспаление глаз. С глубоким, болезненным вздохом он наложил повязку на глаза для предохранения их от дневного света, надеясь, что после короткого отдыха будет еще в состоянии работать. Рука его играла со стоявшим перед ним художественным письменным прибором, украшенным античною фигурой и унизанным драгоценными каменьями, но скоро он с гневом отбросил и эту игрушку. Боли и тревожное состояние делались невыносимыми. Он сорвал с глаз повязку и стал ходить по комнате быстрыми шагами, как бы кем-то преследуемый.

Камердинер доложил о приходе графа де ла Марка. Тихо вошел де ла Марк в комнату и, подойдя к Мирабо, сердечно осведомился о его здоровье. Мирабо со вздохом опустился в кресло, указывая своему другу на место подле себя. Де ла Марк начал, как всегда, утешать больного, представляя его состояние последствием самых обыкновенных влияний.

– Я продолжаю держаться мнения, – сказал он, – что вы так пошатнули свое здоровье чрезмерным напряжением на президентском кресле. Вы, несомненно, самый образцовый президент, когда-либо бывший в таком собрании. Никогда ни во Франции, ни в Англии место это не было занято столь выдающимся образом, что прибавило новый блеск к вашей бессмертной славе. С вашим достоинством, изяществом и справедливостью вы удовлетворяете все партии; вы водворяете порядок и проливаете свет на каждый вопрос; по одному вашему слову прекращается всякий шум, причем вы еще сами удивительнейшим образом принимаете участие в прениях. Вчера, несмотря на страшное утомление, вы говорили пять раз по вопросу о копях. Нет, дорогой друг, так нельзя, вы переутомляете себя, и я пришел с предложением, чтобы вы взяли в национальном собрании отпуск на несколько недель. Для нас важнее всего вас сохранить! У нас нет другого человека, на которого мы могли бы возложить спасение Франции и монархии!

– Это не так, дорогой де ла Марк, – возразил Мирабо с горечью. – Всякая работа была для меня забавой, всегда только увеличивавшей мои силы, а не ослаблявшей их. Но то, что у меня теперь, непостижимым образом точит мне грудь и все внутренности. Если бы я мог верить в медленный, по плану действующий яд, то я бы не сомневался более в том, что меня отравили. Я чувствую постепенно увеличивающуюся слабость, истощение, как если бы я лежал над пламенем небольшого очага, все сильнее и сильнее разгорающегося подо мною.