Казалось бы, все есть – высокая должность, почет и уважение, квартира в Москве…

И все рухнуло в один день, когда под Новый год, 31 декабря 1937 года, в квартиру Михаила Степановича на Новинском бульваре, где уже был накрыт праздничный стол, ворвались люди в форме НКВД. Его арестовали «за участие в военно-фашистском заговоре». Спустя восемь месяцев заточения и бесконечных допросов «с пристрастием» Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила Свечникова к высшей мере наказания. 26 августа 1938 года он был расстрелян.

Возможно, больше повезло тем, кто не дожил до революции? Уж они-то не видели этой братоубийственной войны, когда, казалось, все вокруг сошли с ума и, выкрикивая фанатичные лозунги, самозабвенно палили друг в друга.

Не довелось выбирать между «красными» и «белыми» командиру броневой батареи на Скобелевой горе Мартынову Вячеславу Андреевичу, отважному штабс-капитану крепостной артиллерии. Он был убит еще во время осады, в июне 1915 года.

Повезло в этом смысле и подпоручику Котлинскому Владимиру Карповичу, который вел в контратаку сквозь газовый туман свою 13-ю роту. Его похоронили у стен госпиталя в Осовце, посмертно наградив орденом Святого Георгия 4-й степени. Позже приехала мать, получившая похоронку, и забрала тело сына в Псков, на родину. Где-то там теперь его могила…

А что говорить о рядовых, чьими телами усеяна вся земля, где шли бои?

Лежит среди них солдат 226-го пехотного полка Федор Бородин из села Фомина-Негачевки Землянского уезда. У жены остались от него на память венчальное кольцо, дочка Люба, как две капли воды похожая на отца, да похоронка на мужа.

Ему еще повезло – умер сразу. А вот Верхов Андрей и Самгрилов Кузьма после той газовой атаки попали в Минский госпиталь. Да там и скончались в муках через несколько дней, ненадолго пережив своего товарища. Но раньше, чем их, смерть настигла Ивана Костычева, еще на пересылке, в 214-м полевом госпитале. Все трое похоронены на Минском братском воинском кладбище. Там же упокоились канонир Петр Сорока и нижний чин осовецкой крепостной артиллерии Антон Быковский.

Везунчик Тимашок, не надышавшийся газом и не получивший за всю войну ни царапины, после долгих жизненных перипетий вернулся домой, в Землянск. Много раз он рассказывал родным и знакомым, как его спасли от верной гибели трупы однополчан, да орал ночи напролет, словно блаженный. Видно, снилось ему, что снова завален мертвецами в окопе и никак не может из-под них выбраться…

Пулеметчик Александр Кабанец тоже выжил, в отличие от своего напарника, который упал, едва добравшись до крепости, хрипя и пуская кровавую пену. Дернулся здоровяк и затих навечно. И Александр надышался газами, только не до смерти. Слег в госпиталь. Долго лечился. Ему вырезали одно поврежденное легкое, поскольку оно уже начало разлагаться. Списали солдата подчистую, отправив домой. Доживал инвалидом. Ни в Гражданскую, ни в Отечественную повоевать Кабанцу не довелось. Куда уж ему, и без того на ладан дышал.

На подпоручике Стржеминском отравление газами почти не сказалось. Он быстро восстановился. Его рота после отступления из Осовца была переформирована в 39-ю Отдельную саперную роту, которая весной 1916 года находилась на позициях под Першаями. Шел обстрел. В окоп, где находился Владислав, угодила немецкая мина. Солдаты, вытаскивая засыпанного землей командира, думали, он погиб. Настолько удручающим был вид искалеченного, залитого кровью, посеченного множеством осколков тела. Да только Владислав еще не собирался на покой. Рано ему было к «старухе», ведь впереди целая жизнь…

В полевом госпитале ему ампутировали правую ногу и левую руку. Сильно пострадали глаза. Если с левым дела обстояли более-менее нормально, то правый так и остался незрячим. Сделав Стржеминскому операцию, его эвакуировали в Москву, на лечение.

Он лежал в Прохоровской больнице. Преодолевая мучительные фантомные боли, заново учился двигаться. А еще требовалось научиться жить в том состоянии получеловека, в каком оказался Владислав, способный отныне ходить только на костылях. Ему было всего двадцать два, и уже беспомощный инвалид. Неизвестно, как сложилась бы судьба Стржеминского, не встреть он свою Катаржину…

В офицерском отделении госпиталя сестрой милосердия работала юная восемнадцатилетняя Катаржина Кобро, которую раненые ласково звали Катенькой. Дочь состоятельного судовладельца из русских немцев, она пошла сюда добровольцем. Именно эта хрупкая девушка смогла зажечь в сердце подавленного Владислава искру надежды, заставив его искать новую цель в жизни. Он много рисовал единственной уцелевшей рукой, вспомнив свое юношеское увлечение. Получалось неплохо. Катаржина хвалила. Причем не утешения ради, а вполне серьезно. Уж она-то разбиралась в искусстве.

Молодые люди сблизились, как это часто бывает у единомышленников. Владислав долго не решался сделать девушке предложение. Зачем ей такой урод?.. Но Катаржина дала понять, что любимых принимают такими, каковы они есть. Вот и сошлись да зажили вместе. Только жениться Владислав не торопился. Не хотел обременять собой столь милую особу.

Революция и Гражданская война обошли его стороной. Что с инвалида возьмешь? А он продолжал рисовать. Осенью 1918-го поступил в Свободные мастерские, названные модной по тем временам аббревиатурой СВОМАС. Они занимали здание бывшего Строгановского училища. Там Стржеминский не на шутку увлекся новейшими художественными течениями, сдружился с Татлиным[111]и Малевичем[112]. Ездил в Минск, чтобы участвовать в праздничном оформлении города к первой годовщине Красной Армии. В феврале 1919-го его избрали в Московскую комиссию по изобразительному искусству и художественной индустрии. А вместе с Певзнером[113]они возглавили Всероссийское центральное выставочное бюро. Осенью того же года Стржеминский с женой перебрались в Смоленск. Здесь у Владислава новая работа в подотделе искусств губернского отдела народного образования. Он продолжал поддерживать тесную связь с Малевичем, который работал в Витебске. Изостудия губернского отдела народного образования, которой с лета 1920-го руководили Стржеминский и его жена, фактически превратилась в филиал группы УНОВИС[114]. Они участвовали в выставках этой группы в Витебске, Москве. Работы с нее экспонировались даже на Первой Русской художественной выставке в Берлине в 1922 году.