В конце 1921 года Кобро и Стржеминский, наконец, официально расписались. Но лишь затем, чтобы вместе нелегально эмигрировать в Польшу. Несколько недель их продержали там под арестом, после чего дали разрешение поселиться в Вильно, у сестры Владислава. Он учительствовал в гимназиях небольших городов. Преподавал рисование, проживая то в Вилейке-Повятовой, то в Щекоцинах или Бжезинах, а то в Колюшках. В конце концов, с 1931 года обосновался с женой в Лодзи, где получил должность директора Школы технического образования.

Состоявшийся как художник, Стржеминский занял ведущее место в польском движении конструктивизма. Он выступал с критическими заметками, и к его мнению прислушивались. Организовывал выставки, которые с интересом посещались людьми. Он был учредителем конструктивистского общества и журнала «Blok» в Варшаве, сотрудничал с краковскими авангардистами, входил в варшавское общество «Praesens», во многом определяя его идейную платформу. По инициативе Стржеминского Варшаву посещал Малевич.

Владислав активно участвовал в ежегодных салонах Польского союза художников в Варшаве, Польской ассоциации художников в Лодзи, Института пропаганды искусства. Проводил персональные выставки в городах Лодзь, Познань и Варшава. Стал широко известен в Польше. А в 1936 году в семье Владислава и Катаржины родилась дочь Ника…

Вторая мировая война в одночасье разрушила далеко идущие планы. Первые месяцы Стржеминский жил с семьей в Вилейке, но в мае 1940-го вернулся в Лодзь. Чтобы заработать на пропитание, рисовал открытки, портреты, декорировал сумки, которые изготавливала жена. Оккупационные власти его не тронули. Заставили только подписать «Русский лист», по которому Владислав зарегистрировался вместе с женой как русский политэмигрант. За эту предосторожность его после войны обвинили в предательстве.

Но ничто не могло отвлечь Стржеминского от служения прекрасному. По его инициативе в Лодзи, уже в год победы над германским фашизмом, создана Высшая школа искусств, которая ныне носит его имя. Сам он возглавлял в ней отделение пространственных искусств, читая лекции по истории искусства и композиции. Вел студию функциональной графики и устраивал летние занятия на пленэре. А в 1947 году его брак с Катаржиной Кобро распался. Они развелись.

К жизненным неурядицам добавилось увольнение Стржеминского из Высшей школы искусств «за несоответствие идеалам социалистического реализма». Одновременно его исключили из Польского союза художников. Пришлось подрабатывать в кооперативах, рисуя рекламы и оформляя витрины магазинов. Еще и туберкулез подхватил. Эта болезнь его и погубила.

Умер Владислав Максимилианович 28 декабря 1952 года. Он похоронен в Лодзи, на Старом кладбище. Лишь после смерти, как обычно это бывает с талантливыми, верными своему делу художниками, к нему пришла настоящая известность.

История крепости Осовец вовсе не закончилась теми разрушительными взрывами пироксилина, что разнесли ее в августе 1915-го.

Спустя три года, когда отгремели битвы Великой войны, а Польша обрела независимость, героическая крепость продолжала лежать в руинах. Новым польским властям поначалу было не до нее. Но в двадцатых годах Осовец включили в общую систему обороны, после чего сюда согнали военных, приступивших к работам по восстановлению крепости. Они довольно быстро возвели на месте старых казарм новые и взялись за разборку многочисленных завалов.

Поговаривают, что в 1924 году во время работ на одном из взорванных фортов солдаты, пробив дыру в завале, обнаружили уходящий в темноту подземный тоннель. Спустившийся туда унтер-офицер осветил фонарем старую, сырую кладку, отколовшиеся куски битого кирпича и штукатурки. Свод выглядел целым, только слегка был поврежден взрывом. Поляк пошел в глубь тоннеля, с любопытством разглядывая стены.

– Стой! Кто идет? – вдруг прозвучало в темноте.

От неожиданности унтер вздрогнул и выронил фонарь. Здесь не могло быть людей. Этот завал, которому чертова уйма лет, раскопали только теперь. Если кого и засыпало им, никто столько времени под землей не проживет…

И тут до него дошло, что кричали-то по-русски.

– Матка Боска, – прохрипел перепуганный унтер.

Он пятился и крестился дрожащей рукой, а потом рванул без оглядки обратно к лазу. Вылетел из него, словно пробка от шампанского, изодрав пальцы в кровь, хотя в тоннель спускался минут пять.

Наверху бедный унтер, заикаясь, поведал офицеру страшную историю о встрече с призраком русского солдата. Не поверив ни единому слову, офицер обвинил его в трусости, требуя немедленно прекратить панику. Но снова спускаться в страшное подземелье никто не хотел. Плюнув, офицер сам полез в тоннель, приказав трясущемуся унтеру следовать за ним.

И снова их встретил окрик:

– Стой! Буду стрелять!

В тишине подземелья отчетливо лязгнул затвор. Оба поляка замерли на месте.

– Вот! Слышите? Что я вам говорил!.. – В голосе унтера, прятавшегося за спину своего командира, сквозил панический страх.

Нет, призраки так себя не ведут, разумно решил офицер. Не будут они окликать незваных гостей и клацать затвором. Хотели бы напугать, действовали бы по-другому. Принялись бы, к примеру, летать вокруг с жутким воем или еще чего похлеще учудили.

Без сомнения, впереди стоял живой человек. Но как такое возможно?

– Кто там кричит?! – что есть мочи гаркнул поляк, разгоняя тишину подземелья, больше для того, чтобы успокоить себя.

Он хорошо говорил по-русски, поскольку начинал служить еще в те времена, когда Польша была частью ныне почившей Российской империи. Эхо его голоса уже затухало, как вдруг из глубины тоннеля донеслось:

– Я часовой. Поставлен здесь охранять склад.

– Матка Боска! – Унтер снова принялся часто креститься.

– А вы кто? – спросил голос.

Офицер назвал себя, кратко пояснив, чем занимаются здесь польские солдаты.

– Польская армия? Не знаю такой. Кому вы подчиняетесь, германцам или русским?

– Долго объяснять. Могу я подойти?

Офицер заметно нервничал. Он словно видел направленный на него ствол винтовки. Черт знает, все ли в порядке с головой у этого солдата, неизвестно сколько просидевшего под землей. Вдруг возьмет, да и выстрелит.

– Нет! – хриплый голос посуровел. – Я не имею права никого допускать на пост без караульного начальника.

Точно, свихнулся. Немудрено, если провел в заточении не один год.

– Да где же я тебе сейчас его найду, чудак-человек? Знаешь ли, сколько времени ты здесь пробыл?

– Да, я считал, – теперь голос казался уставшим. – Я заступил на пост девять лет назад, в августе пятнадцатого года.

Ошеломленный офицер не знал, что и сказать.

Нелепость? Фанатичная преданность своему долгу? Возможно, и то и другое. Но факт оставался фактом. Перед ним, скрытый во мраке тоннеля, стоял живой русский солдат еще той, более несуществующей царской армии, который бессменно нес караульную службу в опустевшей, разрушенной крепости целых девять лет! Причем не бросился сразу к людям, пусть и возможным врагам, с криками о помощи, умоляя выпустить его из опостылевшей подземной темницы. Часовой, до конца исполняя присягу, встал на защиту вверенного ему поста.