центре же городка, в середине польского стана, громоздились царские хоромы, возвышаясь над всеми постройками. И там, на высоком крыльце терема, Стадницкий заметил маленькую ростом женщину, узнал Марину. Рядом с ней стоял какой-то, как ему показалось, мужик, в овчинном тулупчике. И он догадался, что это царь. Они глазели на него, на его посольскую колонну, словно какие-то простолюдины… И ему стало неловко за них, как будто он подсмотрел что-то неприличное… Он смешался и быстро отвернулся в другую сторону.

«Как же она изменилась-то, подурнела! — подумал он. — Сколько же лет я не видел её?.. Да с тех пор, как она ходила ещё в девицах, в Самборе».

Было это ещё до знакомства Марины с царевичем Димитрием, в Польше. Пан Мнишек устраивал тогда ежегодные именины своего старшего сына Яна и приглашал на них многих гостей… И Стадницкий вспомнил дочерей своего дальнего родственника, сандомирского палатина, пана Юрия. Он хорошо знал их, когда в своё время наезжал в Самборскую экономию. Особенно вот эту, четвёртую по старшинству, с высоким лбом и умными, привлекательными, но холодными глазами, судьба которой сложилась совсем иначе, чем у её сестер. Она сначала вознесла её на московский престол, затем бросила в ссылку, а теперь сюда, в военный лагерь, где, как в Вавилонском столпотворении, смешалось всё. Вспомнил он и пятерых сыновей Юрия Мнишки. Все они, как на подбор, были похожи на отца: невысокие ростом, кряжистые, неглупые молодые люди, получившие образование в Италии и Франции. И он всегда путал их, кто из них кого старше. Хотя бы вот этого Станислава, саноцкого старосту, приметив сразу же его в свите гетмана, с его младшим братом, Сигизмундом…

Его мысли прервал Рожинский.

— Пан каштелян, я не прощаюсь и жду вас у себя вечером. Место под стан вам покажет Зборовский…

Наступил вечер. К послам в их стан явился Станислав Мнишка с десятком парадно одетых гусар и проводил их к Рожинскому.

Для встречи послов у ставки гетмана выстроили почётный караул до самого крыльца огромной добротной избы на высокой подклети. Изба эта была скорее похожа на терем и ни в чём не уступала хоромам самого царя. А двор был даже обширнее. На нём стояли избы челядинцев и гусар гетманской роты. Тут же была срублена большая конюшня и рядом псарня. Выжлецов и выжлятников[77] Рожинский привёз из Польши и, бывало, выезжал травить зайцев и лисиц, устраивал загоны на кабанов и оленей. Но в последние месяцы он запил и всё забросил.

Послов встретил дворецкий гетмана, пригласил на верхний ярус, проводил в просторную горницу с длинными накрытыми столами.

«А в припасах-то нужды нет», — невольно отметил Стадницкий обилие вин и закусок, под тяжестью которых, казалось, ломились столы.

Доморацкого, Вейера и других посольских тут же окружила вся войсковая старшина гетмана и растащила по углам горницы.

К Стадницкому же подошёл Вильковский и хлопнул его по плечу: «Станислав, привет!»

— О-о, Йозеф, привет! — откликнулся каштелян. — Давненько не виделись!

— Да-да! А ты изменился, постарел! — быстро заговорил полковник, обрадованный встречей.

— Годы, что поделаешь. Слышал, ты всё гоняешь девок по Московии? Ха-ха-ха! — расхохотался Стадницкий. — Молодец, не сдавайся! А я уже не тот. Сердце пошаливает. Иногда так прихватит, ну, думаю, всё — конец!

— Рано, рано собрался на покой. Ядвига-то не переживёт такое.

— Ничего, перетерпится. Поместье и замок оставил сыну. В завещании не обидел и её. Так что в старости будет всё, как положено каштелянше…

В этот момент их беседу прервал громкий голос дворецкого. Их всех пригласили к столу.

За столом первым тост поднял Рожинский, вскинул вверх кубок за процветание великой Речи Посполитой… За дух рыцарства! — снова взлетел вверх кубок, разбрызгивая красное вино… За самое могущественное королевство в Европе! — третий раз поднялся он к низкому потолку просторной, но тёмной, русской теремной избы.

Тост от послов говорил князь Збаражский.

— Господа, я предлагаю выпить за его величество короля Сигизмунда Третьего!

В ответ по горнице разнеслось: «За короля!..»

Вскоре гости и хозяева, подвыпив, разбились на кучки, бойко заговорили, заспорили о чём-то. И горницу наполнил смех и выкрики завзятых гуляк. Когда за столом всё смешалось, Рожинский поднялся с места и заковылял с тросточкой в соседнюю горницу, жестом пригласив за собой Стадницкого и Казимирского. Вслед за ними туда же вышел и Зборовский.

— Панове, вот мой скромный набор, — показал гетман на стены горницы, увешанные клинками и пистолетами.

— О-о, пан Роман, какой набор?! — вырвалось у Стадницкого. — Тут же целое состояние!

В его голосе явно мелькнули льстивые нотки. И Рожинский, довольный, улыбнулся, хотя и уловил это.

Рассматривая оружие, они обошли горницу.

В переднем углу стояла русская совня с длинным деревянным древком, а рядом арабский джид с тремя сулицами, вложенными в гнёзда. Тут же прислонились к стене протазаны с шёлковыми кистями и копья, сработанные где-то на Ближнем Востоке. На большом персидском ковре, растянутом во всю стену, посередине, разделяя его пополам, висел длинный кончар с четырёхгранным клинком, наполовину вынутым из ножен. По одну сторону от него было собрано холодное оружие, а по другую — огнестрельное. Тут были короткие мечи, сабли и палаши. Висел чекан редкого исполнения с вывинчивающимся кинжалом, засапожные, подсайдачные и поясные ножи. А среди них красовался кинжал с узким длинным лезвием, изящный, как лезгин[78].

Взгляд Стадницкого невольно задержался на пистолете с топориком, затем соскользнул на короткий пистолетик со станком из полированного сандалового дерева, инкрустированного серебром, и курком в виде петушиного гребешка. Там же, рядом с карабином и самопалом, он наткнулся и на берендейку[79]. На ней висела круглая натруска, фитильная и пулечная сумка, рог для пороха и прочие принадлежности ратника с огнестрельным оружием.

— Пан Роман, у тебя здесь нет нашего палаша.

— Он при деле, — сказал Рожинский и показал на дверь из горницы, где на лавке были свалены кучей доспехи, а поверх них лежал польский палаш в поношенных металлических ножнах.

— А этот предмет как сюда попал?! — удивлённо спросил Стадницкий, обнаружив скромно висевший на краю ковра шестопёр[80]. Он производил впечатление: украшенный жемчугом, золотыми и серебряными пластинками с резьбой и огромным кроваво-красным гранатом, который, словно кошачий глаз, светился на навершии.

— Это длинная история, пан Станислав, — уклончиво ответил Рожинский, не расположенный к разговорам по пустякам.

Сейчас ему не давала покоя мысль о действительных намерениях короля. Не отправил же тот пышное и обременительное для казны посольство только для того, чтобы посмотреть, как живёт вольное рыцарство. В Тушинском лагере было известно о денежных затруднениях короля.