холопов и, не дожидаясь, пока о нём доложат, уверенно прошёл в горницу. Тотчас же к нему торопливо вышел Димитрий. Длинные полы его кафтана взметнулись от быстрой походки, взгляд же был устремлён куда-то мимо гостя, а руки уже беспокойно суются вперёд, к нему…

— Дорогой ты мой, долгожданный!

И это неприятно поразило князя Адама: царь стал уж больно нервным каким-то.

Они обнялись и расцеловались.

— Давно не видел, месяцев десять уже! Что там нового-то? — сыпал Димитрий скороговоркой, не давая гостю открыть даже рот. — Ну, рассказывай, рассказывай!..

— С дороги-то?!

— Ах да!

Димитрий хлопнул в ладоши, и тут же в горницу вошёл Звенигородский.

— Князь Семён, распорядись подать к столу! Гость у меня разлюбезный, замёрз с дороги, оголодал!

Звенигородский отвесил ему поклон: «Слушаюсь, государь!» — и вышел за дверь. Тотчас же в горницу заскочили холопы, забегали, накрыли стол: появилась водка, свежая стерлядка, икра, подали печень лося и куриные ножки.

— С хлебом туго, не обессудь, — сказал Димитрий, поднимая чарку. — Как зима — так тяжко. Кормовщики стараются, но плохо. Поволжье Шуйский перекрыл, на севере Скопин, а юг, сам знаешь, разорили… Ну, с приездом, дорогой ты мой, разлюбезный!

Они выпили по чарке и закусили.

— О тебе в Польше много говорят…

— При дворе?

— И там тоже.

— Что слышно о походе короля? Зачем он пришёл?.. Он же всё испортит мне! Он что — метит на московский престол?.. Да нет же! Он мой, наследственный! — с искренним возмущением вырвалось у Матюшки.

— Ха-ха-ха! — громко расхохотался Вишневецкий. — Ты не говори это хотя бы мне-то!

— В этом я должен быть уверен, как в самом себе!.. Пойми, и хватит об этом!

— Не расстраивайся! Три Т возьмут своё! Ха-ха-ха! Tria Т fecerunt Regi nostro vae: tacitumitas, tenacitas, tarditas![83] Xa-xa-xa! — снова захохотал князь Адам. — Как метко!.. И знаешь, знаешь кто это ляпнул? Да, да — Замойский, умник из поместья Замосцье! Он там, в своём поместье, академию завёл! Ха-ха!..

Князь Адам, замысловатая натура, нахватался понемножку всего в Париже, в College de France, оставив там свои юные года…

О-о! Франция времён Генриха IV! Пора расцвета возвышенного в формах: одежды пышные, приёмы, озорные дуэлянты и балы. Там было много власти в юбках, будуарах, у сомнительных субреток[84], роившихся во дворцах и замках. Без прошлого, узкие и заурядные, трясли они корсетами династии и королей… И князь Адам, гонимый душой и жадным телом, пошёл по кругу испытаний: всё было мило, изящно и доступно. И он слонялся по балам, хватал там лоск, а там мыслишки, привычки: как шляпу натянуть с пером, поддев изысканно и колко, отбить у седовласых пачкунов заветные, упругие податливые формы… Затем попал он в Вильно, к иезуитам. Оттуда он уехал с пустой головой и кошельком, зато стал щеголять латынью. С трудом осилил он десятка три словечек, обычно их вставлял не к месту… Поистаскался, утомился сердцем он, домой вернулся, стал равнодушен к женщинам и на католиков махнул рукой, расчётливым стал и слаб страстями. Хотел он кое-что переиначить в своём удельном залежалом уголке под то, что видел, чего набрался, но, как всегда, то денег не хватало, а то ещё чего-нибудь… Тогда чуть-чуть подвинул он свои острожки и отхватил Прилуцким городищем кусок земли у щедрых московитов, чтоб собирать побольше было бы с кого оброк, глядишь, при случае, продать бы тот кусок… Но Годунов, и сам любитель до чужого, науськал на него своих пограничных воевод, и те пожгли все острожки князя Адама… Он привечал в своей усадьбе скитальцев, мечтателей, затейников развязных, искателей наживы и просто охотников до лёгкого добра. Проказливые, серые, все мелкие и деловые, они прошли, наскучили ему. Во всё он верил, с толку сбитый образованной Европой. Что баранец растёт в степях ногайских, так прямо на кустах: руби и собирай, и рать твоя сыта, в поход опять готова… Да что там говорить, он сразу оценил, как клад, как дар судьбы, легенду беглого монаха!.. Хоть богу он особенно не доверял, но тот монах уж точно был послан ему свыше, чтобы его засунуть, как ежа, в отместку, Годунову кой-куда…

— В сейме много недовольных походом короля. Тем, что застрял под Смоленском. Казна пуста, войску платить нечем.

— Вот это славно! — вскричал Димитрий. — А что говорят обо мне? Верят, что сяду на Москве? Как? Как!.. — запрыгали его мясистые щёки, как подушки, взбивая пену на сухих губах.

— Хм, разномыслие… Одни — за, другие — против. Ну конечно, Мнишки стараются, и очень. Их поддерживают Нари-мунтовичи. Лев Сапега закрывает на всё глаза… Потоцкие — вот твои и мои враги! Подле короля сидят!..

Они выпили ещё по чарке.

— Ты не представляешь, Адам, как я соскучился по тебе! Как соскучился!.. Здесь же все против меня!.. Заговоры кругом! Все хотят извести меня! А Рожинский — в первую очередь! Только ты, ты единственная моя опора!

— Ну, будет, будет!

— Нет, я правду говорю, — сморкаясь, сквозь слёзы пробормотал Димитрий. — Вот сяду на Москве — всех перевешаю! — погрозил он кому-то кулаком.

— Это ты напрасно, вслух-то…

— Семён, а где Петька? — успокоившись, тихо спросил Димитрий дворецкого. — Давай его сюда. Да скажи, чтобы сбегали к Плещееву. Передай — жду! Гость у меня дорогой… Иди, иди, что мешкаешь! — повысил он снова голос.

Звенигородский вышел из горницы. И тут же в дверь вкатился комок лохмотьев, так что в первый момент даже сам Матюшка не узнал своего шута. Приплясывая, Петька прошёлся по горнице, мастерски ударил по струнам балалайки. Кривляясь и строя рожицы, он запел петушиным голоском частушки.

Глядя на серьёзное, морщинистое, детское лицо горбатого человечка, Димитрий схватился за живот, покатываясь от смеха.

А Петька подскочил к Вишневецкому, ловко сложил пальцы и показал ему незамысловатый фокус.

Князь Адам похлопал его по спине и снисходительно улыбнулся.

— Что — нравится? И мне тоже! Люблю его! — утирая выступившие от смеха слёзы, пьяно выкрикнул Димитрий. — Только его, никого больше! Все предадут, а он — нет!..

Уже тогда, когда он подбирал Петьку на ярмарке в Стародубе, он почувствовал, что его жизнь круто меняется. И у него появилось бессознательное желание иметь рядом хотя бы одну, до конца верную душу, пусть и в таком жалком и убогом теле. А время и сволочная царская жизнь, как он порой думал о ней, только укрепили в нём это чувство.

В горницу вошёл высокий и статный красавец, его не спутаешь ни с кем. Заруцкий по-хозяйски уверенно и шумно прошёл вперёд и сел за стол. За