Мама опустила налитое божьим светом лицо. Пока стояла в молитве, с неё сцедилось разливанное море. Острый нос воды пиратски летел к печке.

— Э-э-э… девуша… Потоп принесла, — попрекнула себя.

Вытерла тряпкой воду, переоделась в сумерках у двери в сухое. Кинула месиво со стола на сковородку.

Скоро сковородка засипела на керогазе.

Самый раз открывать глаза.

Хватит прикидываться засонькой.

— Вставай, сынок. Обед греется.

— Да нет. То Ваш завтрак мёрзнет на огне. Пока не съедите, не притронусь я к пшёнке.

— Дела! Штрахонул!.. А знаешь, меньшь ешь, лучше бегаешь. Зимой, как кабана зарежем, бувало, мяса поем — сердце стучит палкой по рéбрах. Бух! бух!! бух!!! Выйду на двор — в глазах райдуга. Идёт человек, не вижу — маяк в цветку.

— Разве Вам мясо кто навяливает?

— Мясо… Я щэ молода була, помню. В церкви к батюшке подошла стара жинка. Каже: «Батюшка, я не постюся в посты». — «Почему?» — «Да я прибаливаю. Мне молоко надо пить». — «Знаешь, сколько я учился, сколько батюшкой ни читал — не встречал, что человек от постного умер. Если ты слыхала, объясни мне». — «И я не слыхала». — «Надо поститься. Надо молиться и ходить на источники». Бачь, як? Здоровье в постах!

— Поститесь, поститесь… Грешника я б ещё понял. Разлетелся в рай пролизнуть. А Вас не понимаю. Да Вы будете в раю и без постов!

— Наскажешь… Я в раю нэ була. А ад бачила во сне. Иду. Моя знакомка в смоле сажает картошку. Какая картошка в смоле?

Месиво на сковородке засерчало, заворчало, как сырое поленце. Пригляделся — зябкий намёк на кукурузный хлеб.

— Ма, вот по книгам, по кино везде дети говорят с родителями на ты. Нас никто не учил, но мы с Вами на Вы. Почему?

— Ну как это отцу-матери ляпануть ты? Иль отец-мать уличный товаришок? Да у нас в Собацком, если девка назовёт мать на ты, её протянут скрозь игольное ушко. Её в жёны не возьмут. Всех будет тыкать! Кому снадобна такая ига?

Без охоты мама поела свой размяклый липкий хлеб.

Макала луковичку в соль и ела. Как на чаю.

Потом мы союзом навалились на густой пшённый суп.

— Не поймёшь шо, — сказала о нём мама. — Ни кулеш ни каша. За вкус не поручусь, а горячо будэ….Ну, як кулеш?

— Горячий. Прошу ДП.

Мама налила ещё миску:

— Твоя дополнительна порция.

Я глянул в окно. Вздохнул:

— А дождь разбежался купать до вечера…

— Тогда, может, пойти в сарай, замазать стенку? Совсем же отвалилась до костей.

— Будете мазать, дождь следом смоет. Посуху к стенке надо кидаться.

От сарая я её отговорил.

Делать нечего.

Мама достала не довязанный Глебу носок.

Вязка ей не понравилась. Редкая, как бредень.

Носок она отложила на потом и с шитьём подсела ко мне.

— От житуха… Токо в дождь и побачишь сыночка… И куда мы, шкабердюги, всё бежим? Всё боремся… Всё воюем без конца-краю. С кем? Зачем? Вот задача для мозгов…

Её взгляд скатился на мою тетрадь рядом с подушкой.

— Где ж тут у тебя буквы получаются? Плохо пишешь. Глеб хорошо пишет. А у тебя ни одной буквы не найти. Как ты понимаешь? Тута букв нема, одни крючочки.

— Чище ищите… А помните, ма?.. Я в первый пошёл класс. Дали задание домашнее. Сижу делаю. А Вы заглянули ко мне в тетрадку, по слогам прочитали одно слово рассказ и сказали: неправильно. Надо разказ. Я кричу: рассказ! Вы на своём. Разказ! Я букварь показал. В букваре рассказ. А Вы: «Да то ошибка. Надо разказ! Да чего они тама понимають?!»

Мама конфузливо смеётся.

Стучит себя пальцем по виску:

— Ума недохват, то и кричала. Я ж целый месяц в школу ходила. Всё знаю! Мама с татом в один голос: хватит учиться, сиди с Петром. Этот Петро совсем не даёт прясть. Приходила учителька. Почему не пускаете? Девочка хорошо берётся. Тато и каже: надо Петьшу нянчить… Я буквы знала. В газете буквы сливаются, все на одну личность. А ты буквы все знаешь?

— Да вроде.

— Вот буквы… Вот сны снятся… Кто их создаёт?

Бело мелькала в тишине иголка, старательно гонялась за нею чёрная нитка. Лишь за окном шум. Дождь совсем распузырился. С крыши валилось рекой.

— Как там Глебуньке служится? Как уехал, в хате навроде тихо стало, скучно, даже стены кусаются. Дом пустой, углы пустые, стены пустые… Всё пусто… Что-то гонит, вымывае из хаты. То какая-то забота… А то ничего… Кто там об нашем Топтыгине подумает?

«Уж Вы не дадите ветру дунуть на золотого Глебуньку… И что это все песни об нём? Один свет во всех окошках!»

— Интересно, — тянет меня ревность за язык, — он и там пьёт воду на спор, чтоб заработать лишнюю губу?

— А к чему это ты про воду?

— А помните?.. Или забыли? Я Вам уже рассказывал… Как-то… Года три назад… В жару не манило дёргать чай. И бригадир, любезный Капитошка, скажи мне с Глебом: «Выпьете вдвоём ведро воды, запишу по полнормы чая». Мы по-геройски выкушали целое ведро. Меня сразу сорвало, оптом вылетела вся водица. А у Глебика колом стояла в горле, вырвать не мог. Неделю ненавидел воду, не пил ни водинки.

Мама грустно вздохнула:

— Ну и глупёхи были… А воду пить надо, — заметила назидательно. — Конечно, не цистернами… В воде все мита… мита… мины. Вот скажи, почему холодная вода укусней тёплой? Даже аж сладит навроде?

— В холодной воде больше свободного кислорода, потому и вкусная.

— А что такое кислород? Да ещё свободный? От чего свобода? От физкультуры в школе?

— Ну-у… Вам и за год не объяснишь. Лучше скажите, что это у Вас вид бледный стал?

— Дела! Да умылась с мылом!.. Вот ты хвораешь, я тоже прихворнула как-то в Криуше. Уже год взамуже була. Ага… Мама с татом ушли до церкви. Дома я да Никита. Пришёл слепой с отакенной толстючей книжкой. Говорит, назови какое число, месяц-год рождения. Я сказала. Тогда он и говорит: выедете вы отсюда, дети маленькие. Выедете в чужой край. Одно из вас возьмётся, одно останется. И кто останется, трудно будет жить с детьми и будет жить, если не умрёт в сорок лет, или семьдесят три или восемьдесят три. Три запомнила, а первую цифру потеряла. Головешка по путю не робэ… Если семьдесят три, мало осталось. Иногда мне сдаётся, что семьдесят три тоже уже проехали, и я думаю, довезёт ли бричка до станции Восемьдесят Три? А может,