Несколько недель спустя Вулф снова повздорил с Перкинсом. Спор был вызван очередным неуклюжим планом Тома заплатить миссис Бернштайн за ее прошлые услуги. Вечером в четверг он уже требовал, чтобы Макс выдал ему тысячу пятьсот долларов наличными, последний срок – одиннадцать часов утра. Макс заявил, что это невозможно. Том выпалил, что это должно быть сделано. Перкинс принес деньги к назначенному сроку, а когда увиделся с Вулфом в семь часов, узнал, что Том проспал весь день. Пачка банкнот перекочевала в карман писателя. Макс заставил его пообещать, что он отправится прямиком в отель Gotham, не останавливаясь ни в одном из баров, и запрет деньги в сейфе до тех пор, пока не доберется до своего банка в понедельник. После Перкинс даже посмеялся над этим эпизодом.

А затем наступил жуткий вечер, когда Вулф продемонстрировал себя с худшей стороны. Графиня Элеанор Палфи, друг Луизы и Макса, недавно потеряла глаз вследствие опухоли, возникшей, когда ревнивый муж ударил ее прикладом револьвера. Выйдя из больницы, графиня сразу же позвонила Максу и спросила, может ли поужинать с ними. Элеанор всегда нравились писатели, и Луиза предложила пригласить также и Тома. Макс предполагал, что такая встреча будет сравнима с реакцией глицерина с азотной кислотой. Он был против, зная о социальной позиции этой дамы, памятуя о ее титуле и космополитических взглядах, которые наверняка здорово разозлят Тома. Луиза же была уверена, что вечер пройдет весело. Вулф по случаю решил разогреться выпивкой и, как и опасался Макс, приехал уже крепко пьяным. С трудом войдя в дверь, он тут же набросился на Элеанор. Суть его тирады сводилась к тому, что она не лучше других, а он так же хорош, как и любой другой человек. Том был настолько уверен, что перед ним сноб, да к тому же и антисемит, что решил сообщить графине, что его отец-каменотес был раввином. Однако это лишь восхитило Элеанор Палфи. В отчаянии Том выскочил из-за стола во время ужина, сбросил пиджак и продемонстрировал этикетку, заявив:

– Я сшил это у лучшего портного в Лондоне!

Макс пытался как-то сгладить вульгарное поведение Тома и шутил как мог, но вскоре понял, что единственное, что может положить этому конец, – спровадить Тома, да поскорее. Вулф почти в слезах поднялся из-за стола и потопал в сторону выхода. Перкинс перехватил его в холле, уговорил вернуться и вести себя цивилизованно. Это было ошибкой. Том вернулся не только в свое кресло, но и к своей теме. Он цеплялся к каждому слову Элеанор, все более озлобляясь, пока очередной комментарий не привел его в совершенную ярость. Он замахал своим длинным указательным пальцем прямо перед ее лицом, утверждая:

– Это все фальшивка – такая же, как и этот глаз!

Элеанор сообщила, что ей пора возвращаться в больницу. Том вызвался проводить ее, но Макс настоял, что сделает это сам. После они оба зашли выпить в Manny Wolf’s и Том снова начал браниться. В конце концов терпение Перкинса лопнуло.

«Впервые в жизни я сорвался и велел ему убираться, – вспоминал он десять лет спустя. – А когда со мной такое случается, я обычно начинаю кричать и это привлекает внимание».

Макс отчитал его так яростно, что даже бармен выказал свое скромное одобрение. А несколько недель спустя Элеанор снова должна была ужинать с Перкинсами. Макс пригласил Тома посетить их раньше – только чтобы загладить свою вину.

«Он пришел – с большим букетом роз – и вел себя очень скромно», – вспоминал Перкинс.

Том попытался извиниться и пролепетал что-то стандартное, но позже стало ясно, что он навсегда обиделся на Макса за то, что тот «вызвал его на ковер».

Весь год Макс наблюдал, как Том испытывает его: его дружбу, его терпение и веру в его работу. Однажды он даже сказал Перкинсу, что некий издатель из Viking Press прочитал наброски его последней рукописи и предупредил, что такое определенно нельзя печатать. Вулф был в восторге, когда Перкинс яростно отреагировал на эту лживую провокацию.

– Мне не стоило в это верить, – говорил Перкинс. – Но Том всегда мог провести меня такими заявлениями. Макс обнаружил, что «Тому было присуще странное недоверие к самому себе и временами у него возникала очевидная мысль, что с ним не захочет работать никакой другой издатель, вследствие чего он частенько делал вид, что собирается уйти от нас; но, скорее всего, делалось это, чтобы просто проверить мою реакцию… во всяком случае, до конца весны 1936 года».

Перкинс понимал, что Том просто ищет повод для спора.

«Я не имею в виду, что Том намеренно и сознательно искал причины бросить нас, – написал Макс несколько лет спустя. – Но глубинные мотивы в нем были так сильны и не до конца осознанны, что даже любой предлог казался ему достойной причиной».

Теперь Вулф работал над книгой, которая должна была включать оригинальное предисловие из романа «О времени и о реке» и записи, оставшиеся после его лекций и семинаров в Боулдере. Это была не художественная, а, скорее, документальная работа под названием «История одного романа».

На самом деле «История одного романа» проросла из мысли, которую Перкинс взрастил в сознании Вулфа, как автор сам признавался во вступлении к книге:

«Мой издатель, который к тому же является моим добрым другом, примерно год назад признался, что сожалеет, что не сохранил дневников с записями о нашей совместной работе [над романом «О времени и о реке»], включающими в себя полный ход этой работы, идеи, течение, остановки и окончания, десять тысяч деталей, изменений, побед и поражений, которые и привели к созданию этой книги. Издатель отмечал, что многое было поистине фантастическим, невероятным и удивительным, и, кроме того, любезно добавлял, что вся эта работа была самым интересным опытом за все двадцать пять лет его участия в издательском бизнесе».

Вулф рассказал всю историю в короткой книжке, которую тут же захотел сериализовать еженедельный журнал «Saturday Review of Literature». Перкинс был обеспокоен тем, что Том захочет приукрасить все это посвящением из романа «О времени и о реке». Он чувствовал, что с него хватит публичности и огласки. Однако, хотя Вулф и расписывал работу своего редактора детально, ни разу не упомянул имя Перкинса. Единственным вкладом Макса в редактирование «Истории…» было настойчивое предложение удалить два или три абзаца, которые были излишне политизированными и, более того, «чуждыми цели книги, которая должна показать, как его сердце сжималось от нищеты и несправедливости, с которыми он повстречался». Но, как Макс и боялся, свою преданность, которую Том не смог выразить в посвящении романа, он выплеснул здесь. Это выглядело так, словно Вулф, отдавая дань Перкинсу, пытался откупиться и отделаться от него и тем самым успокоить свою совесть – так же, как это было с Элин Бернштайн, когда он пытался заставить ее принять деньги.

Теперь частью рутины Вулфа стали ежедневные визиты в Scribners в половине пятого, чтобы забрать почту. Это был хороший повод отдохнуть и повидаться с сотрудниками издательства, которые стали частью его жизни за последние шесть лет. Хотя тогда издатели еще не знали, что он рассматривает их одновременно и как бизнес-партнеров, и как будущий литературный материал.