Бочаров тоже работал в темноте. Сборка уже началась, а у него не было рабочих чертежей саркофага, и он не мог сделать надежные измерения внутри развалин. Приходилось работать с фотографиями 4-го энергоблока, снятыми с вертолетов или спутника, глядеть в бинокль с обшитого свинцом наблюдательного пункта на отметке +67 3-го энергоблока. Когда, наконец, стало невозможно продолжать работы без личного осмотра площадки, техники из НИКИМТ предложили очередное творческое решение – батискаф. Это была 20-тонная свинцовая кабина с единственным иллюминатором из стекла толщиной 30 см, болтавшаяся на пятиметровом тросе на крюке крана Demag[1276]. Внутри хватало места для четырех человек, и, поднятый в воздух на высоту 100 м, батискаф позволял «пролетать» на стреле крана над 4-м энергоблоком и относительно безопасно спускаться на самые радиоактивные участки площадки.

План главного конструктора по перекрытию реактора был простым, но рискованным[1277]. Он предложил соорудить крышу из 27 массивных стальных брусьев, уложенных рядком на балки, которые будут опираться на остатки стен здания реактора, и залить все бетоном. Но радиация не давала возможности оценить, насколько повреждены стены и какую нагрузку вынесут. А если бы они обрушились, это, по мнению физиков, могло вызвать новый взрыв.

Когда поднимали балку перекрытия «самолет», она оказалась настолько тяжелой, что один из главных тросов крана лопнул со звуком пушечного выстрела. По словам Бочарова, крановщик в страхе, что кран разрушится, выскочил из своей обшитой свинцом кабины и в ужасе убежал. Прошли сутки, прежде чем трос удалось заменить, и новый крановщик поднял эту деталь на нужное место.

А когда Бочаров привел на наблюдательный пункт на отметке +67 Бориса Щербину и показал ему основание для самой большой и самой важной балки, окрещенной «мамонтом», председатель комиссии пришел в ужас. 180-тонная балка, предназначенная удерживать крышу над южной частью саркофага, должна была лечь на груду обломков – кусков бетона, изломанных труб и даже канцелярской мебели, торчащей из кучи мусора. «С ума сошел? – сказал он Бочарову. – Это невозможно! Ищи другой вариант».

Но другого варианта не было. Успех всего проекта «Укрытие» теперь зависел от установки одной тяжелой стальной конструкции. Если это не получится, придется строить саркофаг заново, с самого начала[1278]. Бочаров решил лично разведать, насколько надежно основание.

К поздней осени десятки тысяч «партизан», резервистов среднего возраста, были призваны на службу по всему Советскому Союзу и отправлены работать на высокоактивные участки зоны – до получения накопленной дозы в 25 бэр. После этого их посылали на дезактивацию и демобилизовали, взяв подписку о неразглашении. Они возвращались домой с небольшим картонным удостоверением, в котором стояла запись о накопленной дозе радиации. Мало кто верил в точность этих цифр. Некоторым перед отъездом давали награды за доблестный труд и предлагали выбрать премию: часы или кассетный магнитофон[1279]. Вернувшись домой, многие пытались вывести радиацию из организма водкой. Несмотря на победные заголовки в «Правде» и «Известиях», горькая правда о том, с чем пришлось столкнуться чернобыльским «партизанам», распространилась по городам СССР[1280]. Получив повестку на «специальные сборы», запасники все чаще понимали, что их ждет. Некоторые давали взятки в военкоматах: если освобождение от призыва на войну в Афганистане, по слухам, можно было купить за 1000 рублей, то избежать службы в Чернобыле можно было за вдвое меньшую сумму[1281]. А в некоторых палаточных лагерях по периметру зоны командиры сталкивались с бунтом в своих частях. Двести эстонских «партизан», когда им сказали, что сборы продлеваются с двух до шести месяцев, собрались разъяренной толпой и отказались возвращаться на работы[1282]. В Киеве военные патрули задерживали офицеров, которые по пьянке бросали своих людей и пытались уехать из города на поездах[1283].

Но немалое число людей шло работать в Чернобыль добровольцами: кого-то привлекали слухи о высокой зарплате за работу в зоне высокой радиации, кого-то – научный интерес, кого-то – шанс послужить Родине, как их отцы и деды в годы Великой Отечественной войны[1284].

36-летнего Владимира Усатенко призвали 17 октября[1285]. Он был одним из 80 «партизан», которых доставили в Киев из Харькова на борту военно-транспортного самолета Ил-76 и на грузовиках привезли в палаточный лагерь возле Чернобыльской атомной станции. Владимир работал инженером, в армии служил радистом в ракетных частях. Он мог бы откупиться от призыва, но не стал этого делать. Оказавшись в зоне отчуждения, он увидел полный хаос: куда-то спешили, как зеленые муравьи, озабоченные солдаты, а офицеры слабо понимали, что происходит. Отряды военных болтались без дела в зонах высокой радиации, ожидая приказаний или наблюдая, как работают другие. Очевидно, им было невдомек, что накапливаются дозы.

Усатенко принял командование взводом, и прапорщики, которые уже провели в зоне отчуждения некоторое время, дали ему советы: самому заботиться о себе, не обращать внимания на командиров и беречь ребят от высокой радиации. И почти сразу же его взвод назначили работать на УС-605 Средмаша в машинном зале, под возводимыми стенами саркофага. Усатенко повел восемь человек на отметку +24,5, где все еще строили бетонный барьер между 3-м и 4-м энергоблоками, и провел там час, прибивая к стене доски. Все, что они делали, считалось секретным, а потому не растолковывалось: вот стопка досок, вот молотки, вот гвозди. За работу! Задания менялись, но кое в чем важном они совпадали: это всегда была тяжелая, выполняемая вручную работа, назначение которой им не объясняли. Они таскали 40-литровые емкости с водой в подвал здания, где замешивали вручную бетонный раствор, сбрасывали с крыши оставленные пожарные рукава, собирали обломки под бассейном-барботером – им велели просто собрать и быстро нести наверх все, что увидят.