Он написал: «Пока я несвободен, ты тоже несвободен. Доставь ее ко мне».

– Ну уж нет! – воскликнула Лидия, сидя в тени розового дерева. – Нет.

У мобильника был почти полный заряд, но всего одно деление сигнала. Она подняла его над головой и покрутилась на месте. Поднялась из-под дерева, переступила через труп Лоренсо и залезла на выступ в скале. Да, вот здесь. Два деления, три. Прежде чем она смогла себя остановить, Лидия нашла в списке контактов телефон «Л.Л.» и нажала кнопку видеозвонка. Послышались гудки. Затем рингтон. «Пусть никто не спит» в исполнении Паваротти. Какая нелепость. Показуха. Плебейство. Хавьер решил, что он аристократ, потому что пишет дерьмовые стишки и слушает оперу. Убийца. Подонок. Буржуа. И Лидия – у него в кармане. Это было ясно. Она стояла на входе в какую-то пещеру посреди пустыни Соноры. На земле валялся труп наемного убийцы, которого послали за ней. У нее появилось преимущество, и она не собиралась брать Хавьера с собой в новую жизнь. Хватит с нее преследований, хватит страха. Они с Лукой заслужили свободу. Все кончится здесь и сейчас.

Прежде чем она его увидела, Лидия услышала голос.

– Dime[131], – сказал он, предвкушая новость о ее смерти.

– Что тебе рассказать? Что я умерла? Что мой сын умер?

– Dios mío, Лидия.

Он назвал ее по имени. Лидия. Именно так оно всегда и звучало в его устах. Лидия.

– Прости, что приходится тебя расстраивать, но мы живы. Estamos vivos.

– Лидия, – повторил Хавьер.

У нее спутались мысли. Ненависть ее была нечеловеческой. Такого всепоглощающего чувства она никогда прежде не испытывала. Оно было сильнее любви к Себастьяну, переполнявшей ее в тот момент, когда они поцеловались у алтаря в Катедраль де Нуэстра Сеньора де Соледад. Оно было глубже того непередаваемого, безымянного трепета, который она ощутила, когда вытолкнула из себя маленького Луку. Черней той дыры, что оставил после себя Папи, когда ушел из этого мира не попрощавшись. Эта ненависть – как оживший суккуб, была достаточно большая, достаточно быстрая и злобная, чтобы вылезти из ее сердца, взлететь, раскинуть крылья на многие-многие мили, накрыть собой весь город Акапулько, накрыть комнату, в которой он стоит, и его самого, залезть к нему внутрь через глотку и задушить к чертовой матери. Она так сильно ненавидела Хавьера, что могла бы его прикончить, находясь за полторы тысячи миль, – достаточно было лишь пожелать. Но он назвал ее по имени. Лидия.

Лицо его осунулось. Он был похож на скелет.

– Я никогда не желал тебе смерти, – сказал Хавьер. – Лидия, ты ведь и сама это знаешь. Если бы я желал тебе смерти, ты бы уже была мертва.

Она заморгала. Отняла камеру от лица. Прикрыла рот и вгляделась в пустынный пейзаж. И вдруг поняла, что он говорит чистую правду. Все это время, все планы, стратегии, самодовольство – все это было лишь иллюзией.

– Я бы никогда не причинил тебе боль, Лидия.

Она ахнула от возмущения:

– Боль! Ты бы никогда не причинил мне боль? О, вы причинили мне боль, сеньор. Вы меня измучили. Уничтожили мою жизнь, уничтожили все, что у меня было.

– Нет, Лидия. Я никогда не хотел…

– ¡Cállate la boca![132] – Она перешла на крик. – Думаешь, мне не все равно, чего ты там хотел? Или как ты сам оправдываешь собственные зверства? Я позвонила, чтобы сказать, что все кончено. Понял? Все кончено.

Хавьер легонько вздохнул. Она увидела это на экране телефона. Такая у него была манера, некогда горячо любимая. Казалось, Лидия угодила в комнату смеха, где реальность искажали зеркала.

– Но, Лидия, это никогда не кончится, – сказал он с грустью. – Мы с тобой все потеряли.

Ну нет.

– Это бред, Хавьер. Ты потерял одного человека. Одного!

Замолчав ненадолго, он поднял на нее влажные глаза. Потом ответил:

– Единственного человека.

В груди у Лидии бешено стучало сердце, но она понизила голос.

– Самого важного человека, – признала она, но потом добавила: – И все равно ты не имел права! Никакого права!

Хавьер сидел в уютном солнечном свете, в ее родном Акапулько. Под рукой у него дымилась чашечка эспрессо. Лидия стояла посреди пустыни – нищая, бездомная, овдовевшая, осиротевшая. Он поставил телефон куда-то перед собой, и его изображение перестало трястись. Потом снял очки и протер стекла. Его рот искривился в ломаную линию.

– Не знаю. Я не знаю, – выдохнул он и быстро заморгал.

– Я выживу. Потому что у меня по-прежнему есть Лука. У меня есть Лука.

Его рот разверзся.

– Мы должны с этим покончить, – настаивала она.

Хавьер снова надел очки и надвинул их на переносицу.

– Я убила твоего sicario.

– Что?

– Да. Он мертв. Сам посмотри.

Лидия подобралась к краю выступа и навела камеру на Лоренсо. Может, когда-нибудь она почувствует вину – за то, что использовала его бездыханное тело в своих интересах, за то, что порадовалась его смерти, пусть даже не по-настоящему. Может, спросит себя, почему последние семь сообщений от Хавьера так и остались без ответа, непрочитанными. Может, даже пожалеет о растраченном впустую шансе на искупление, который у Лоренсо мог быть, а мог и не быть. Но все это – когда-нибудь потом. Лидия снова заглянула в экран.

– Так что, может, уже хватит? – спросила она. – Или мы так и будем убивать людей?

Хавьер испустил звук, одновременно похожий на плач и смешок. Он хотел заявить о своей невиновности – по причине горя. И Лидия понимала, что горе – это то же безумие. Она все понимала.

Она стояла посреди пустыни, как маяк.

Отвращение у нее во рту напоминало по вкусу желчь.

– Прощай, Хавьер.

Лидия даже не стала давать отбой. Просто кинула мобильник в грязь, и камера мигнула, глядя в опустевшие небеса.

Рядом с пещерой, в горячем свете пустынного дня, за три часа до того, как солнце покатилось к закату, позволяя спокойно продолжить путь, мигранты начали спуск со склона холма в долину. Лука вместе с Ребекой ждал ее на входе. Лидия взяла его за руку.

Теперь оставалось немного. Шакал все время повторял, что теперь уже недалеко. Считай, только с горы спуститься. Примерно две мили. Даже меньше.

– Давайте, у вас получится, – говорил он. – Мы почти пришли.

Но дело было не в расстоянии и даже не в местности. Дело было в жаре. Существовала веская причина, по которой мигранты обычно передвигались ночью – в часы, когда пустыня затухала. Делали они это не потому, что надеялись укрыться в темноте. В конце концов, у пограничников на севере имелись вертолеты, датчики движения, поисковые прожекторы – словом, все необходимое для ночной слежки оборудование. У пограничников имелись инфракрасные очки, черт бы их подрал. Нет, всему виной – смертоносное солнце. Ограничивать питье теперь не получалось, потому что без воды их тела просто не могли продолжать путь. Они опустошили все свои запасы, и все равно им не хватало. Заливали воду внутрь, и она тут же просачивалась обратно через кожу. Оседала на одежде, шеях, волосах. Бето постоянно останавливался, сгибался пополам, пытался отдышаться. Это отнимало дополнительные силы, дополнительные ресурсы. У него кружилась голова, начался кашель. Шакал ругался себе под нос. Всего каких-то две мили. Они проделали такой путь, они почти пришли. Carajo, ну давайте, а. Мигранты еле плелись. Кошмар.