Шакал никогда не читал академических трудов о посттравматическом поведении человека, но за годы работы в пустыне успел своими глазами повидать сотни его разновидностей. Благодаря своему опыту он вполне бы мог считаться экспертом по данному вопросу. И конечно, он понимал, что не стоило давать Соледад пистолет. Но с другой стороны, к Лоренсо койот не испытывал ничего, кроме презрения. Семнадцать лет он водил людей через пустыню и за это время прекрасно научился различать хорошее и плохое – даже при неоднозначных обстоятельствах. Шакал понимал, что изредка попадаются люди, которые не стоят того, чтобы их спасали. Так что вполне возможно, что все это было не случайно; возможно, койот осознанно выдал поступок Соледад за что-то иное. Когда девочка протянула руку и положила ее на пистолет, Шакал опустил оружие. Сказал себе, что все это – лишь тактическое женское вмешательство, попытка деэскалации конфликта. Когда она обезоружила его, койот даже не пошевелился.

А потом все произошло стремительно. Соледад шагнула вперед и навела пистолет на потенциального насильника своей сестры. Carajo! На самом деле ничего подобного Шакал не ожидал. Шагнув следом, он попытался накрыть ладонью вздернутые руки девочки.

– Соледад.

Та навела пистолет на него – всего на секунду, но этого вполне хватило, чтобы мужчина замер на месте. Затем девочка снова взяла на прицел Лоренсо, с лица которого исчезла привычная ухмылка. Он поднял руки в воздух.

– Эй…

Может быть, он собирался сказать: «Прости».

Соледад спустила курок – на глазах у Ребеки, которая все это время наблюдала за сестрой с безразличным выражением лица. Она не дрогнула, не подпрыгнула, не ахнула. Даже не отвернулась. Она бы пристрелила Лоренсо еще раз, а потом еще раз и еще. Она представляла тела офицеров из Синалоа, изрешеченные пулями, представляла мозги Ивана на потолке; она бы стреляла в Лоренсо вечно. И даже не нужно было уходить из пустыни, потому что ничего другого ей в жизни больше не требовалось: только стоять здесь и стрелять – до конца дней. Девочка словно угодила во временной пузырь: пока она держала в руках пистолет, мимо проносились годы. А потом на нее медленно снизошло озарение: она могла бы выпустить пулю в себя и воссоединиться с папи. Вот только возьмут ли ее теперь к нему – в то хорошее место? Соледад окинула взглядом пистолет в своей руке; казалось, будто она наблюдает с огромного расстояния, как та дырка, из которой вылетают пули, медленно поворачивается к ней. Она уже почти заглянула внутрь, как вдруг ее руки накрыла другая пара рук – нежная и сильная – и все вместе они отвели пистолет в сторону. Чуть ослабив хватку, Шакал распутал ее ладони и вынул из них теплый кусок металла.

Когда Соледад наконец подняла глаза и посмотрела на сестру, в лице Ребеки она увидела идеальное отражение собственных чувств. Небытие. Бессмысленность землистой простыни, что билась на горячем пустынном ветру. Ни радости, ни облегчения, ни сожаления, ни отрицания. Сестры взялись за руки и осторожно побрели назад в пещеру, прокладывая путь между камнями и колючими растениями; их глаза были широко распахнуты.

Шакал стоял над телом. Он чувствовал себя виноватым. То был не первый раз, когда он потерял в пустыне одного из своих клиентов. Черт возьми, то был даже не первый раз за сегодня. Но тут он мог предотвратить. Вся ответственность лежала на нем. Койот начертал над трупом крест и обратился к Богу: «Perdóname, Señor»[129].

Уходить надо было быстро – на случай, если кто-то поблизости слышал выстрел. Когда Шакал вернулся в пещеру, мигранты уже переодевались в свою сухую, жесткую одежду. Все выглядели подавленными, в особенности два мальчика. Бето встряхнул пустой ингалятор и втянул в грудь пустой воздух; было видно, как с каждым вдохом у него над ключицами проседает кожа. Нагнувшись, он оперся ладонью на колено. Закрыл глаза и попытался глубоко и медленно дышать. Марисоль погладила его по спине.

– Он сможет идти? – спросил Шакал. – Нам нужно уходить.

Марисоль наклонилась к Бето, прикрыв его рукавом своей блузки; точно так же его могла бы прикрыть занавеской медсестра, будь они в тот момент в клинике неотложной помощи в Тусоне. Мальчик ничего не ответил, но кивнул, не открывая глаз. Марисоль показала койоту большой палец.

– Он в порядке, – сказала она.

Легкие в груди у Бето трещали, будто хвост гремучей змеи.

Сестры машинально оделись и стали собирать свои пожитки. Их лица выглядели безучастными. Марисоль и Николас принялись помогать: они застегнули им рюкзаки, подготовили кеды. Снаружи стояли два молчаливых приятеля – порознь. Слим и Давид помрачнели и стали похожи на восковые фигуры. Зная наверняка, что один из мигрантов погиб, они теперь всерьез рассматривали мысль, которую прежде от себя гнали: что, если их брат и сын, дядя и отец, встретили такой же конец? Или нет. Куда более страшный конец.

Вероятно, из каньона им выбраться все-таки удалось: Рикардин мог опереться на сильную шею своего дяди. Или же они могли соорудить что-то вроде шины, чтобы удобнее было карабкаться с выступа на выступ к вершине ущелья. Может, им повезло, и Рикардин смог пройти милю, превозмогая боль, на своей раздавленной, искореженной ноге. Конечно, за это время они опустошили все водные запасы. Как долго им пришлось идти под жаром пустынного солнца, от которого не убежишь, не спрячешься? Возможно, под конец у них все-таки осталась пара глотков воды. Если они добрались до Рубиновой дороги, пока солнце иссушало их тела, сколько им пришлось просидеть без укрытия в ожидании, пока кто-то их найдет? Сколько может вытерпеть человек, прежде чем умрет от обезвоживания в Соноре? Что происходит, когда ты настолько хочешь пить, что твой организм больше не слушается даже самых основных команд? Продолжай идти, размахивай руками, зови на помощь. Не закрывай глаза. Проснись. Проснись! Заметишь ли ты, если твой напарник упадет рядом в грязь, не в силах сделать больше ни единого шага? Почувствуешь ли, как отказывают твои почки и печень, как иссыхает на костях кожа? Как в черепной коробке закипает мозг? Или, может, ты потеряешь сознание, прежде чем все это случится?

Господи, помилуй.

Койот велел всем поторапливаться. Сорвав с гвоздей простыню, он кое-как ее скомкал. Совершенно ясно, что сюда он больше не вернется.

Лидия не жалела Лоренсо. И не расстраивалась, что погиб он от руки Соледад, хотя и знала наверняка: в один прекрасный день этой бедной девочке, которую она успела полюбить, придется столкнуться с эмоциональными последствиями своего поступка. Волновало Лидию лишь собственное душевное благополучие; глядя на Луку, в меру опечаленного произошедшим, она боялась, что у нее самой внутри что-то надломилось, и теперь даже внезапная и жестокая смерть не способна произвести в ней должного потрясения. Страх этот напоминал синяк, который она придавливала пальцем, чтобы понять, болит или нет. Обе пятки сына были теперь заклеены пластырем, сверху – чистые носки и плотно зашнурованные ботинки; он держал за руку Ребеку. Между этими двумя существовала какая-то магия, которая накрывала их волной и образовывала защитное поле. Присутствие Луки оживляло Ребеку, стирало с ее лица безразличие и возвращало щекам немного цвета. Взамен она отдавала энергию, которая успокаивала мальчика и напоминала ему, кто он такой на самом деле.