него не приняли: чтобы так поступить, пришлось бы обвинить его, ни много ни мало, в измене, а доказать это было бы гораздо труднее, чем простое пренебрежение обязанностями. Но петля уже была готова – и начала затягиваться на шее кондотьера, когда в начале 1432 г. с возобновлением боевых действий были потеряны один за другим четыре городка (причем один из них, видимо, сдали по прямому приказу самого Карманьолы).

27 марта Совет десяти рассмотрел свидетельства против Карманьолы и постановил принять неотложные и решительные меры. Для начала совет запросил дзонту (по традиции особо срочные или чрезвычайно важные дела он разбирал в расширенном составе) и постановил, что всякий разгласивший хоть слово из того, что будет обсуждаться на заседаниях, поплатится жизнью. Затем, 29 марта, верховного секретаря Совета десяти отправили к Карманьоле, в Брешию, передав ему приказ прибыть в Венецию сразу, как только позволят обстоятельства.

С этого момента и далее во всех своих действиях Совет десяти, по-видимому, руководствовался одним-единственным соображением: Карманьола не должен сбежать – ни в Милан, ни куда бы то ни было еще. Поэтому нельзя допустить, чтобы он что-то заподозрил, пока не доберется до Венеции. Предлогом для вызова в столицу стала необходимость разработать общую стратегию предстоящей кампании, а секретарю поручили усыпить бдительность кондотьера, сообщив ему различные детали предстоящей встречи – например, добавить, что маркиза Мантуанского тоже пригласили в Венецию для участия в обсуждении. Тем временем всем венецианским правителям и чиновникам в городах и селениях между Венецией и Брешией разослали инструкции, предписывая предоставлять Карманьоле вооруженный эскорт на каждом этапе пути и оказывать все возможные любезности, приличествующие его чину и званию; но если возникнет подозрение, что кондотьер не желает продолжать путь, его следовало немедленно арестовать и содержать под стражей вплоть до дальнейших распоряжений.

На деле все эти предосторожности оказались излишними. Карманьола сразу согласился прибыть в Венецию и на протяжении всего пути не выказал ни малейших опасений. 7 апреля его радушно встретили во Дворце дожей и учтиво попросили подождать, пока дож Фоскари освободится и сможет принять его. Через некоторое время один из «мудрецов», Леонардо Мочениго, вышел к нему с извинениями: дож очень занят, так что аудиенцию придется перенести на следующее утро. Карманьола поднялся и направился к выходу, но, когда он спустился по лестнице и уже собирался выйти на Риву, один из придворных заступил ему дорогу и указал на открытую дверь, ведшую налево, в темницы.

– Мне не сюда, – возразил Карманьола.

– Прошу прощения, господин, но вам именно сюда, – услышал он в ответ.

Только теперь кондотьер наконец понял, в какую ловушку его заманили. Говорят, когда за ним затворяли дверь, он пробормотал: «Son perduto»[214].

Через два дня начался судебный процесс. Карманьолу, согласно записи в государственных архивах, допрашивал «мастер заплечных дел из Падуи»; разумеется, кондотьер тотчас признался во всем. Его жену, секретаря и слуг (а также таинственную даму по имени Белла, которую нередко видели в его доме) тоже подвергли допросу, хотя и гораздо более гуманному. Все его письма и бумаги доставили из Брешии и изучили самым пристальным образом. К сожалению, большая часть официальных протоколов, включая и само признание, не сохранились до наших дней; но, очевидно, свидетельств оказалось вполне достаточно, чтобы трибунал поддержал обвинение. 5 мая, после десятидневного перерыва, который пришлось объявить из-за наступления Страстной недели и последующего праздника Пасхи, двадцатью шестью голосами против одного Карманьола был признан виновным в государственной измене. По поводу приговора мнения разделились: за пожизненное заключение, которое предложили дож и трое его советников, было подано восемь голосов, но девятнадцать судей проголосовали за смертную казнь. Тем же вечером кондотьера, облаченного в багряный бархат, с кляпом во рту и связанными со спиной руками привели на традиционное лобное место – к эшафоту, установленному между двумя колоннами на Пьяццетте. После третьего удара топора голова осужденного скатилась с плеч. В сопровождении двадцати четырех факельщиков его тело доставили в церковь Сан-Франческо делла Винья для погребения, но не успели приступить к похоронам, как объявился духовник Карманьолы и сообщил, что последним желанием казненного было упокоиться в Санта-Мария-Глориоза деи Фрари. Тело немедленно перенесли туда[215]. Имущество Карманьолы конфисковали, оставив лишь 10 тысяч дукатов его вдове и по 5 тысяч дукатов – каждому из двух его сыновей (поставив им определенные условия, касавшиеся места проживания). Учитывая все обстоятельства и происхождение большей части его состояния, с родными Карманьолы обошлись весьма великодушно: пожалуй, ни в одном другом из городов Италии на подобное нельзя было и надеяться.

Изложить историю Карманьолы в некоторых подробностях имело смысл не только для того, чтобы продемонстрировать, с какими приключениями Венеция расширяла свои материковые владения на запад. Это еще и наглядная иллюстрация того, каким могуществом обладали кондотьеры в начале XV в. и как это влияло их на поведение. Важна не столько участь, в конце концов постигшая Карманьолу и, по меркам того времени, несомненно, заслуженная, сколько то, что он олицетворял собой при жизни. Лет через четыреста после его смерти стало модным изображать его невинной жертвой венецианских интриг; но даже если отбросить обвинения в государственной измене как недоказанные, мученический венец все равно останется ему не к лицу. Да, действительно, еще на службе Висконти он получил два тяжких ранения, от которых так и не оправился до конца; слабое здоровье, на которое он так часто жаловался и для поправки которого то и дело ездил на воды, едва ли было вымыслом или предлогом. Без сомнения, можно заявить, что Филиппо Мария со своей огромной и превосходно организованной армией и командой талантливых военачальников представлял собой куда более грозного врага, чем любой из тех мелких князьков, с которыми Карманьола имел дело до того, как перешел на службу к Венеции. Но ни одно из этих частичных объяснений не может служить оправданием той линии поведения, которую он избрал. Если он был слишком болен, чтобы сражаться, то не следовало и принимать венецианские деньги, а Карманьола не только принимал их, но и требовал все больше и больше, шантажируя своих нанимателей невысказанной угрозой вернуться к прежнему хозяину. Даже если он и впрямь был не такой выдающийся полководец, каким прослыл в боях за наследство Висконти, его равнодушие и стремление уклоняться от сражений все равно остаются непростительными.

Венеция, со своей стороны, не могла поступить с ним по-другому – после того, как год за годом безропотно удовлетворяла его растущие аппетиты и перепробовала все средства, чтобы пробудить его боевой дух. К тому же война еще не окончилась, а миланская армия