– Да что ты ржешь-то, как лошадь, – недовольно бросил кривобокий Олекса-тиун. – Давай уж, Убоище, сказывай, чего хочешь? Не зря ведь пришел.

– Ой, не зря, – прищурившись, с угрозой в голове протянул Убой. – Ой, не зря, Олексушка…

– Но-но! – тиун опасливо отодвинулся. – Ты на меня глазами-то своим не зыркай. Не зыркай, сказал!

– Анкудине Петрович ничего для меня не передавал? – с усмешкой осведомился кудесник. – Обещал ведь заплатить, а?

– А за что тебе платить-то? – кривобокий тиун презрительно скривил губы. – Ты что такого сделал-то? Что, заболотский Павлуха в чужую землю сбежал, князя своего предав? Не сбежал, здоров и весел.

– Дак я ж говорил – убить и…

– Убить, дурачина, дело нехитрое, – наставительно перебил Олекса. – Дело-то не в Павлухе, а в землях. Тут все по-хитрому надо сладить.

– Знамо, по-хитрому, – спрятав усмешку, Убой хмуро кивнул. – Мельницу я ему спортил – теперь нескоро наладят, лес пожег… да все, как ты сказал, похитрее оставил – на татар свалил.

– А вот это молодец! – похвалил тиун. – Вот это славно. Славно, но – маловато.

– Подожди, – хмыкнув, пообещал волхв. – То ли еще будет-то! Только бы заплатили…

– Заплатим, у Анкудина с Питиримом серебра хватит, – Олекса хитровато прищурился, отчего стал напоминать какого-то древнего китайского бога – такой же худой, узкоглазый, желтый. – Только – дело сперва. Но… на жисть подкинем. На вот пока…

Оглядевшись по сторонам, тиун вытащил из поясной сумы несколько больших золотых монет.

– Ромейские солиды, старые еще… ишь, как блестят! На вот тебе три…

– А не мало – три-то?

– Покуда и того хватит. А вот Павлуху с землицы сгонишь да ославишь – во много раз больше получишь, как с Анкудином и договаривались.

Выдав волхву деньги, тиун попрощался и, припадая на левую ногу, зашагал к пристани.

Убой посмотрел ему вслед и сплюнул:

– Вот ведь жадоба! Ин ладно, поглядим, чтой-то другой даст.

Еще раз сплюнув, кудесник растер плевок постолом и уверенно зашагал к Кирилловской церкви. В сам храм опять же не заглянул и не перекрестился – все ж бывший волхв, язычник! – так и прошел мимо, да повернул к речке Чуриловке, к дальней, совсем уж убогой корчме, что держал Корягин Ероха – жадина, сволочь и вообще – тот еще тип, одного поля с Убоем ягодка. В корчму, правда, волхв не зашел, постоял рядом, подождал питуха – мужичонка с утра уже от хмельного шатался, видать, к Ерохе похмелиться шагал. Ероха давал и в долг, что ж, да за тот долг потом драл по три шкуры.

Дождавшись, когда страждущий подойдет ближе, кудесник, не тратя лишних слов, просто протянул на ладони бусину:

– Хошь?

Пьяница тут же закивал, захлопал часто-часто глазами.

– В корчме парень рыжий должен быть, Охряткою звать. Позови. Скажи – Убой за старой березиной ждет не дождется. Сполнишь?

– Угу, – замычав по-коровьи, питух протянул руку за бусиной.

Кудесник осклабился:

– Э, нет! Сперва сделай.

– Сполню, спроворю враз, дядечка!

Они встретились у старой березы с толстым, черным и узловатым, как руки кудесника, стволом. Убой и Охрятко – рыжий вертлявый парень, гнусный проходимец и тать, верный холоп боярина Онфима Телятникова, прозванного Битый Зад.

– Мельницу разрушил, стадо загубил, побил без числа людишек, да пожар еще, – быстро перечислил свои заслуги Убой.

Охрятко скривился, как от зубной боли:

– Главное-то, Убой, ты не сделал! Девку, стерву Полинку, не порешил.

– Ничо! Боярину своему передай – за тем дело не станет. Не счас, так после.

– За наградой-то ты сейчас пришел…

– Ну, так ведь мало ли разора причинил Павлухе? А? Пожар, мельница, стадо…

Убой сверкнул глазами с такой лютой злобой, с такой ненавистью пошевелил кустистыми своими бровями, что телятниковский верный слуга невольно попятился, упершись спиною в толстый березовый ствол:

– Ты че так смотришь-то, Убое? Не смотри-и-и-и, не смотри-и-и-и… Нешто убить меня хочешь?

– Хотел бы – давно уж убил, – несколько успокоив дрожащего от страха холопа, волхв снова потребовал денег… ну или чего-нибудь подобного, поскольку в финансовом плане творилась в те времена на Руси полная неразбериха – беличьими шкурками рассчитывались, мехами куньими, серебряными брусками-гривнами, ромейскими медяхами, бусинами – по мелочи – всякими прочими иностранными денежками – свои перестали чеканить, историки так те времена и прозвали – «безмонетный период».

– Да вот тебе… пусть пока не много, за мельницу, да за пожар – ладно…

Охрятко суетливо вытащил из-за пазухи пару серебряных подвесок-колтов, протянул их волхву и тут же перекрестился:

– Больше нет ничего. Клянуся! Хошь – проверяй.

Убой не поленился, проверил, общупал, да, ничего не найдя, хмыкнул презрительно:

– Ладноть. Пусть хоть так. Но, как девку порешу, смотри, обмануть не вздумай!

– Так то ж не я! То боярин мой, Онфиме Телятыч.

– Все, шагай давай, – развернув рыжего слугу за плечи, Убой толкнул его в спину. – Шагай. Как понадобишься – сыщу, не думай.

Простившись, Охрятко быстро зашагал обратно в корчму, на ходу часто оглядывался, так, что едва не споткнулся. Верно, опасался, не швырнул бы Убой в спину нож! А что? С язычника-волхва что угодно станется. За таким – глаз да глаз!

– Девку порешить, ага… – проводив слугу долгим подозрительным взглядом, с ухмылкой промолвил кудесник. – Как не так! Сперва – расплата, а уж потом – девка. Да и поглядим еще – больно уж сторожиться надо. У заболотского Павлухи дружина – не как у Телятыча. Молодец к молодцу! Боярыню убить, ишь ты… Убить-то недолго, да только как потом самому выбраться?

– Господине…

Чья-то шаткая тень возникла вдруг за спиною. Убой резко повернулся, выхватил из-за пояса нож… и сплюнул, увидев жалкий взгляд питуха:

– Тебе что, убогий?

– Бу-у-сину… ты ж обещал, дядечка.

– Бу-усину? – передразнил волхв. – Так подойди, что встал-то?

Пьяница поспешно подошел, протянул руку, и получил… кулачищем в ухо! Улетел, покатился прямо в речку Чуриловку, правда не захлебнулся, не утонул – наоборот, протрезвел малость. Даже вослед уходящему кудеснику погрозил кулаком, заругался:

– Что б тебе век пусто было, тать!

Июль – август 1243 г. Смоленск

Сверкали на солнце высокие, вытянутыми куполами, шлемы, кольчуги переливались рыбьей чешуею, ржали лошади, покачивались в сильных руках копья, а уж как вспыхнули мечи да сабли, когда все собравшееся в детинце воинство приветствовало вышедшего на крыльцо князя!