– Князюшке нашему, Всеволоду Мстиславичу, слава! – выкрикнул старшой воевода, дородный усач Емельян Ипатыч.

Верхом на белом коне, в плаще узорчатом, небрежно поверх кольчуги накинутом, воевода выглядел храбрым воином… да в сущности таковым и был. Рядом, на вороном жеребце, гарцевал молодший князюшка Михайло Ростиславич, совсем еще с виду юный и чем-то похожий на Павла, только что лицо поглупее. На Михайле – полный монгольский доспех из узких стальных пластинок, самого Субэдея подарочек, великого полководца, что не так давно чуть было всю Европу не завоевал во исполнение старой Чингисхановой воли. И завоевал бы, коли б не обстоятельства – скончался в Каракоруме (на краю земли) верховный хан, вот и вынуждены были монголы уйти – выбирать нового.

– Слава, слава князю Смоленскому!

Дружно кричали воины, средь них – и заболотский боярин. Старый князь на крыльце стоял, довольно щурился. Ему бы кепку – ни дать ни взять – Ленин на броневике. Вождя большевиков Всеволод Мстиславич напоминал Ремезову до жути, положи князюшку смоленского в Мавзолей – и не поймешь, где Владимир Ильич, а где Всеволод Мстиславич.

Поорали воины, погарцевали, перед князем покрасовались… на том, собственно, смотр и закончился. И было ради чего собирать? Наверное, было – хитрый князь Всеволод таким образом лояльность вассалов своих проверял. Не все, далеко не все явились: Павел так и не увидал ни братьев, ни соседа – Онфима «Битого Зада» Телятникова. Что-то они не явились, совсем страх потеряли? Конечно, и сосед, и братцы вполне могли сказаться больными… сволочи! И пожар, и убийства, и покушение на боярышню – их, их рук дело! Вызнать бы поконкретнее – Телятникова или все же – братцев?

Махнув рукою дружине, Всеволод Мстиславич в сопровождении слуг поднялся по крыльцу к двери и скрылся в хоромах. За ним последовал младшой князь Михайла и ближние бояре, остальным же велено было не расходиться – князь с каждым хотел по отдельности говорить.

Чтоб гостюшки без дела не маялись, тут же, во дворе, под навесом, был накрыт стол – пиво свежее, рыба да дичь во множестве, каши, холодцы, заедки. Впрочем, это все отнюдь не для простых воинов – тех уже восвояси с детинца отправили – для бояр, своеземцев, вассалов княжеских верных.

Самолично воевода старшой Емельян Ипатыч, на крыльцо выходя, зычным голосом имена выкрикивал – честь оказывал:

– Оност, Иванов сын, Хуторский – княже тебя видеть желает!

Едва пирогом не поперхнулся Оност, вскочил, кружку с пивом на штаны опрокинув, так и метнулся в хоромы – мокрым… Ну да ничего, чуть погодя, вышел довольный, усы подкручивая – видать, хорошо с князюшкой побеседовал, хоть и недолго.

– Григорий, Тимофеев сын, с Окулокина…

Вскочил, умчался в хоромины молодой окулокинский Гришка, отстегнутую для удобства пития сабельку под скамейкой забыл… Вернулся тоже довольный.

– Гордеев сын Окунь!

– Михайло из Старых Грязей!

– Корчема Зареченский!

– Заболотский боярин Павел, Петра покойного Ремеза сын!

О! Ремезов быстро же поднялся. Наконец-то дошла очередь и до него. Что ж, побеседовать с князем, да ехать – пора уже, много в вотчине дел. И страда и… и все прочее. Славно, что все ж недолго и задержал князь. Славно…

Войдя в горницу, молодой человек снял шапку и, перекрестившись на висевшую в красном углу икону, поклонился своему сюзерену.

– А, Павлуша! Входи, входи…

Всеволод Мстиславич, в обычной своей черной шапочке-скуфейке, сидел в высоком резном креслице, поставив обутые в остроносые сапоги ноги на маленькую скамеечку, обитую красным сафьяном, и сейчас почему-то походил вовсе не на Ленина, а, скорей, на Троцкого. Может, потому, что подслеповато щурился на оба глаза – в горнице было не особо светло: оконца, хоть и со стеклом, да маленькие, словно бойницы. И то правда – к чему в зимней горнице большие окна? Тепло зазря выпускать? Иное дело – в светлице летненькой.

– Садись, Павлуша, на лавку, в ногах правды нет.

Голосок у старого князя тот еще – слабенький, дребезжащий, да и внешность вполне заурядная – глянешь: то ли ростовщик, то ли старьевщик, ну, никак не князь! Однако Ремезов давно уже знал, что впечатление это – обманчиво. Умным политиком был старый смоленский князь, хитрым, а, при надобности, и коварным. Шутка ли – от монгольского нашествия княжество свое упас, отвел беду-заразу! Мало того, еще и дивиденды на том заработал – рать свою с монголами вместе послал. Малым отделался, и считался теперь – верный союзник.

– Ну, как в вотчине своей, все ли подобру, поздорову? Боярышня твоя как? Люди говорят – красы неписаной дева.

А вот тут князь явно врал – не могли люди такого сказать, разве что польстив сильно! С позиций двадцатого – двадцать первого века – да, Полинка очень красивая, можно сказать – фотомодель. Однако, если здешними глазами посмотреть – далеко не все так однозначно. Красивая, по местным меркам – дородная, с широченным тазом, а уж грудь – дынями, размера как минимум – седьмого! Ежели меньше грудь – маются девки, нет у них красоты никакой. Так что Полинку – с ее-то грудью – писаною красавицей вовсе и не считали. Так…

Потому-то Павел сразу насторожился – зачем князю врать, спрашивается? Не иначе что-то задумал, не просто так позвал. И – странно – свиты в горнице нет, сам князь да воевода старшой Емельян Ипатыч, да – в уголочке, скромненько – Ирчембе-оглан. Этот-то что тут забыл? Ой, нечистое дело.

– В Риме кафолики нового папу избрали, – не дожидаясь ответа, негромко произнес князь. – Графа Лаваньского, Синибальду. Теперь он Иннокентий у них.

Павел вздрогнул – вот оно, началось! Похоже, Всеволод Мстиславич решил не тратить времен даром и сразу перешел к делу. Ну… почти сразу.

– И язм, грешный, и князь великий владимирский Ярослав, и царь пресветлый Батыга – все мы хотим знать – что за папа? Чего хочет – мира или войны? Нужно знак дать ему – пущай, ничего не опасаясь, посланцев своих к царю шлет. И в Сарай, к Батыге, и дальше. И знак этот… – тут старый князь помолчал, пожевал губами, а потом – уже громче – продолжил: – И весть эту – ты ему принесешь, мой верный боярин. Ирчембе-княжич тебе посейчас обскажет.

– Дело непростое, – вышел из своего угла степняк. – Папу отыскать – это надо еще постараться. В Риме ли он, или еще где? Там война – Фридрих, царь германский, давно воду мутит, да похваляется, мол, я бы монголов разбил, кабы… если бы да кабы! Фридриха пастись надо – если, не дай бог, прознает, сделает все, чтобы не допустить твоей встречи с папой. А тому сейчас мы, монголы, на руку – к северным италийским городам да еще наша сила… Бедный Фридрих!

Ирчембе говорил долго – описывал возможные трудности пути, рассказывал что-то такое, без чего вполне можно было бы сейчас обойтись, ведь самое главное уже сказано, предложено уже… а вот согласия Павла, кстати, никто и не спрашивал, все заранее решили без него. Человек, ясно, вполне подходящий – в западном – с монголами – походе бывал, латынь немножко знает… да и молод – меньше подозрений вызовет. К тому же – очень даже не дурак.