Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Дороги веками вводят нас в заблуждение. Они избегают бесплодных земель, скал и песков; они служат нуждам человека и тянутся от родника к роднику... Только с высоты наших прямолинейных траекторий открываем мы основу основ планеты — фундамент из скал, песка и соли, на котором, словно мох среди камней развалин, иногда отваживается цвести жизнь».
Да, житель иных миров мог бы сомневаться. И ведь пока живешь в городе, даже не догадываешься об этом...
Самолет порой проваливался вниз, попадая в воздушные ямы, и тогда под ложечкой образовывалась пугающая пустота. Руки невольно хватались за подлокотники кресла, как за что-то земное и незыблемое.
Из патрубка над сиденьем била струя воздуха, раздувая легкие волосы Никритина, кидая их ему в глаза. Он поднял руку и повернул патрубок, умеряя вентиляцию. Захлопнул и отложил книгу.
Воспаленным бессонной ночью глазам было больно смотреть на висящее над горизонтом солнце, напоминающее просвеченный желток яйца. Тянулись легкие волокна перистых облаков. Небо мерцало разноцветно, словно внутренность морской раковины. А внизу, раздражающе медленно, как муха по столу, перемещалась тень самолета.
Никритин отвернулся от окна.
В ровный гул моторов вплетался иной — более слабый, но тоже безостановочный — гул разговоров. Все успели перезнакомиться еще до вылета, в ожидании погоды. И пассажирская кабина гудела теперь, будто улей деда Вити. Эпицентр разговоров, как и в Ташкенте, сдвинулся к русоволосому крепышу — капитану с погонами и петлицами военного летчика.
Никритин прикрыл глаза.
Вечер в аэропорту... Небо, затянутое грифельными облаками... Дождь, когда кипела содовой белизной листва акаций... Разговоры в зале ожиданий...
...Ходил по рукам журнал «Огонек», где была перепечатана из американского журнала «Кольерс» стратегическая карта Военно-Воздушных сил США. Жирные стрелы предполагаемых атомных ударов упирались в города со знакомыми русскими названиями. Лишь набор был латинским, и оттого карта выглядела несколько чуждо. Однако сопроводительный текст не оставлял сомнений. Речь шла о наших городах. О городах с живыми людьми, которые сложены из хрупкой плоти, омытой красной кровью; о городах — строителях станков и тракторов; о городах, где радуются и любят, ходят в театры и ссорятся, обставляют квартиры и возят жен в родильные дома... Удары намечались по живому телу — здоровому, мускулистому, добродушно-миролюбивому. Никритину зрительно представилась река, кони, раскрасневшиеся от зноя голые парни — крепкие в кости, губастые, с васильковыми глазами...
Сейчас, в самолете, продолжался разговор, прерванный предотлетной суматохой.
— Мелете вы, мелете, а в толк не возьму — чего лопушитесь!.. — пошевелил припухшими рубцеватыми пальцами дед с подстриженной окладистой бородой и обернулся к капитану: — Ты, милок, скажи... есть у нас козырь на эту карту? — дед ткнул жестким ногтем в журнальную страницу. — Выдюжим, в случае чего?
— Найдем!.. — сунул большие пальцы рук под ремень гимнастерки пилот.
— А к примеру? — не унимался старик.
— Ты, дед, вроде бы неположенное уже спрашиваешь... — отшутился капитан. — Просись в армию, увидишь. Хотя — беда, не возьмут. У нас ведь сокращение воинского состава. — Он подмигнул и захохотал. — Не дрейфь, дед, ответим и в масть, и с козырей!
Никритин покосился на разбитного капитана.
Самолет вошел в вираж, и солнце ударило в плексигласовые окна — большое, косматое, слепящее. Никритин зажмурился. Красным полыхнуло под веками. Снова поплыли, заплясали телесно-багровые всадники на мокрых конях — гордые в своей вечной молодости.
Общий разговор раздробился, рассыпался по креслам. Слова тонули в гуле моторов.
Никритин глянул вниз. Высота — три тысячи метров. Степь... Пески... И оазисы зелени... Жизнь! Цепкая, неистребимая. Нет, ее не сотрешь в порошок! Вот эти клочки посевов — это же символ! И ответ глашатаям смерти.
...В Ургенче, глинобитном желтом городке, самолет делал единственную посадку перед Нукусом.
Сошедший на нет гул моторов и нарастающая потеря высоты подкинули сердце куда-то к ключицам. Слышно было, как крыло со свистом вспарывает воздух. Все выше и выше тон свиристенья. Наконец легкий толчок, и машина побежала по земле. Мелькнули какие-то столбики и врытые в землю фонари, мелькнул человек с флажком. Стали, остановились...
Шлейф пыли, поднятой с грунтовой посадочной дорожки, нагнал самолет и окутал его желтым удушливым туманом.
Пыль, пыль... Желто-бурая земля с расплывчатыми пятнами оливковой зелени... Преддверье пустыни... Казалось, тут-то и начинается край света. Куда забросило!..
Приставив дюралевую стремянку, на крыло полез механик. Костлявый, в замасленном до влажного блеска комбинезоне, он не внушал доверия. Откинув капот моторной гондолы, он потыкал металлическим щупом, видимо, измеряя уровень масла в моторе, и махнул кому-то рукой: дескать, все в порядке. Все так же торопливо захлопнул капот и полез по лесенке с крыла.
«Странно, как легко притерпеваются люди к любому техническому чуду, как легко превращают чудо в примус, — подумал Никритин. — Хотя ведь и примус был в свое время чудом!..»
Никритин смотрел в окно влажно-углубленными глазами, почти ничего не видя, весь уйдя в себя. Вдруг чье-то знакомое лицо настойчиво торкнулось в сознание. Сперва даже не лицо — сутулая фигура в летной форме.
«Филин... — как-то лениво подумал он. — Ну да, Филин!»
Он вскочил с места и побежал по покатому полу самолета к дверце.
— Филин! — крикнул он, высунувшись.
Тот обернулся. Филинов и есть — одноклассник!
— Лешман, ты? Здорово!
Захлопали друг друга по плечам, обнялись.
— Ты куда летишь? — спросил наконец Коська-Филин, как его звали в школе.
— В девятую экспедицию «Гидропроекта».
— Так это же я и есть! Я командую их авиацией! Тащи барахлишко, сам доставлю ближе всех!..
...Сидели на вытертом туркменском ковре в чайхане. Лили вино из фарфоровых чайников в фарфоровые пиалы. Соблюдали местный обычай.
— Ну... как живешь, Филин?
— Нормально.
— А все
