Возможно.

Существовало и гораздо более правдоподобное объяснение. Может, все это – лишь галлюцинация, а у нее просто перемкнуло мозг. Голоса не существует на самом деле. Безумие. Последний великолепный сон в преддверии смерти. Проверить это Марта никак не могла.

Как бы то ни было, выбора у нее нет. А есть лишь один способ выяснить правду.

Она прыгнула.

Мгновение она парила.

Я встретил ее на бизнес-оргии в Лондоне. Ниша в глубине бара дышала ностальгией – медь, узорное стекло и темный дуб. Контролер завис, увидев, сколько раз я посещал оргии за последний месяц. Я посоветовал ознакомиться с графиком моих командировок, и он убедился: я не скрипт сексоголика выполняю, а поддерживаю оптимальный баланс между передним и задним мозгом. Контролер меня пропустил.

Свет внутри был мягкий, приглушенный, кое-где он отражался в зеркалах. Дружеские руки помогли мне раздеться.

– Я Том, – пробормотал я.

Стоявшие неподалеку ответили:

– Анналуиза…

– Инок….

– Абдул…

– Клэр…

Прошло время.

Хеллен привлекла меня не красотой – кого по истечении часа волнует красота? – а тем, что долго не могла разрядиться. Когда наконец сумела, собралась новая компания, а из присутствовавших на момент моего появления осталась только она.

В проходной мы разговорились.

– Мои сборщики и сортировщики столкнулись с конфликтом иерархий, – начал я. – Чересчур много лиц, чересчур много меняющихся городов.

Хеллен кивнула.

– Со стрессом я знакома не понаслышке. У меня нейромедиатор забарахлил. По графику апгрейд, значит, проверку устраивать бессмысленно. Пришлось отключить медиатор и взять выходной.

– Чем ты занимаешься? – поинтересовался я.

То, что Хеллен оптимизированная, я уже сообразил.

Она сказала, что работает в отделе кадров, и я спросил:

– Есть надежда для таких кадров, как я? Для тех, кто не желает оптимизироваться?

– Для диких умов? – Хеллен задумалась. – Еще пять лет назад я сказала бы «нет». Коротко и ясно. Окончательно и бесповоротно. А сегодня…

– Что? Что?

– Не знаю, – с болью в голосе ответила Хеллен. – Просто-напросто не знаю.

Я ощущал в себе некую перемену, интуитивно чувствовал коренное преображение на невидимом внутреннем уровне – планировщики создавали концепцию нового языка, шунты и блоки двигались. В чем именно дело, я, разумеется, не знал. Я же не оптимизирован. Тем не менее…

– Позволь проводить тебя до дома, – предложил я.

Целое мгновение Хеллен молча буравила меня взглядом.

– Я живу в Праге.

– Ну вот…

– Но если ты живешь неподалеку, мы можем пойти к тебе.

До Глазго мы доехали на гиперметро. Вышли у вокзала Куин-стрит и пешком добрались до моей квартиры на Ренфру-стрит. В поезде мы немного разговаривали, а как выбрались на улицу, Хеллен замолчала.

Новым людям не по нраву старые районы с захудалыми пабами и злачными местами, с забегаловками, где сомнительные личности потягивают виски из бутылок, спрятанных в бумажный пакет, с балконами, на которых горгульями сидят старухи. Новых людей раздражают вонь и грязь человеческого быта. Их пугает, что он благополучно существует, хотя, по всем признакам, не должен.

– Ты католик, – проговорила Хеллен.

Она смотрела на мою икону, молекулярную репродукцию «Для Т. М.» Эда Рейнхардта. Это первое из его «черных полотен», до непритязательного маленькое. Поначалу оно кажется монохромным; лишь приглядевшись, улавливаешь неоднородность черноты – массивный крест, который рассекает мрачную вселенную на четверти и подчиняет ее себе. Картину эту Рейнхардт написал для монаха Томаса Мертона.

Моя репродукция близка к оригиналу, насколько позволяют современные технологии. Человеческим восприятием разницу не уловить. Я смотрю на нее, когда хочу сосредоточиться для медитации. Напротив картины стул с высокой спинкой, модель Чарльза Ренни Макинтоша. Стул собрали по его указаниям, так что это оригинал.

Порой я сижу на стуле, смотрю на картину и размышляю о различиях, подлинности и двойственности.

– С оптимизированным разумом медитация тебе не понадобилась бы.

– Верно, но церковь считает оптимизацию смертным грехом.

– А участие в оргиях церковь одобряет?

– Ну, скорее попустительствует. – Я пожал плечами. – Если исповедуешься перед причастием…

– Что ты видишь, когда медитируешь?

– Иногда покой, иногда страдания.

– Не люблю двусмысленности. Считаю ее пережитком старого мира. – Хеллен отвернулась от картины. Лицо у нее скандинавское, холодное, почти не выражает эмоций. Хеллен красива… А еще… Господи, она ведь похожа на Софию!

– Мне нужно вернуться в Прагу, – ни с того ни с сего заявила Хеллен. – Я две недели детей не видела.

– Они тебе обрадуются.

– Обрадуются? Сомневаюсь. Не больше, чем я им, – проговорила она тоном человека, не способного врать себе. – Я отпочковала три производных, которые нравятся им куда больше меня самой. Когда им исполнилось восемь, я отдала их в «Стерлинг-интернешнл» для полной оптимизации.

Я промолчал.

– Это значит – я плохая мать?

– Я тоже хотел детей, – признался я. – Ничего не получилось.

– Ты уходишь от вопроса.

Я задумался. Либо правда, либо ложь, третьего не дано.

– Да, я так думаю, – сказал я и добавил: – Я поставлю чайник. Выпьешь чаю?

Мой дед часто рассуждал о ценности хорошего образования. В его время образование считалось основой основ. Но когда работу человеческого разума наконец разложили по полочкам – в основном благодаря проекту «виртуального генома» под эгидой НАФТА, – обучение упростилось настолько, что большинство корпораций готовит персонал самостоятельно, соответственно текущим потребностями. Врачом, юристом, физиком может стать любой, кто потратит месяц на освоение практических навыков.

Раз знания обесценились, работники могли взять лишь характером – честностью, порядочностью, трудолюбием, отсутствием лишних эмоций. Примерно тогда выяснилось, что дюжина тонюсеньких проводков и нейромедиатор размером с булавочную головку сделают любого расчетливым и дисциплинированным. Материал на пятьдесят центов, час на операционном столе – и ты мечта работодателя.

Амбициозные цеплялись за оптимизацию, как за веревку воздушного змея, который вознесет их в облака. Фактически так оно и было. Нейромедиатор уподобился гарвардскому диплому. Новинка, которой многие боялись: он создал новую элиту.