Дальше было море.

…соленое Черное море, ветер, белые барашки… соленое

Черное море, как красная соленая кровь, которую слизывал

я с руки; мельчайшие камушки вымывает из рук набегающая

волна, камушки – частицы больших камней… быть может, они

когда-то составляли огромные скалы, которые за столетия

развалились, размельчились, перемешались частички скалы с

другими камушками… как крохи воспоминаний, ускользают

камушки с морской водой, уплывают воспоминания с соленой

водой и на губах от брызг морских остается соль, схожая со

вкусом крови, алой солоноватой крови…

Кровь слизывали мухи, изумрудные, жирные, назойливые мухи бесновались над мертвым телом старшего лейтенанта Шарагина, нахально шлепались на лицо, ползали по глазам, губам, наслаждаясь еще исходящей от него теплотой; гадко было все это видеть, но отогнать их он был не в состоянии, лишь смотрел подавлено и печально на собственную участь, на себя же, лежащего, смотрел как бы с боку; жужжанье мух усиливалось, и если раньше он как-то различал отдаленные выстрелы и крики людей, то вскоре притихли и исчезли совсем эти звуки, и ничего уже кроме жужжанья мух и темноты не ощущал он больше.

…привозят нас сюда по воздуху…

Высветилось с необыкновенной ясностью неотвратимое: нескончаемые предсмертные галлюцинации скоро закончатся, и тогда боль уйдет насовсем, и страдания близких людей прекратятся, и сотрется все, что нарисовал он в последние минуты перед смертью в воображении.

…и увозят по воздуху…

Песчинки сна, как капли воды, посыпались с ресниц, а отдельные, наиболее упрямые в стремлении доказать что-то, липли к лицу и векам.

…привозят на белых транспортниках, на скотовозах…

Когда сон отступил ненадолго, в свете маленькой настенной лампочки, приглушенной платочком, появилось печальное лицо Лены.

…увозят на «черных тюльпанах»…

Перед тем, как проснулся, весь разбитый после ночного приступа и кошмаров, и стал собираться на службу, видел Шарагин кабульский аэродром, и солдат и офицеров, ожидающих борт на Ташкент, и «Черный тюльпан», и готовые к погрузке деревянные ящики, солдаты грузили их в транспортный самолет; в ящиках заколочены были цинковые гробы, и на одном ящике криво, от руки выведено:

Шарагин Олег Владимирович

…тела наши мертвые везут отсюда хоронить на Родину… а души

наши? что будет с ними?.. куда теперь летит моя душа?..

И последнее, что довелось наблюдать ему во сне, перед тем как открылись глаза, было небо с плывущим самолетом,

…самолет в небе, как парящий Крест, как Христос, взбирающийся на

Голгофу…

и он подумал, что летит Ил-76-й, возможно, уносящий из Афгана переживших войну людей, а, возможно, летящий из Ташкента, набитый новичками и отпускниками. Но в последний момент Шарагин засомневался, и пристальнее всмотрелся в небо, и тогда разглядел, да, сомнений не осталось, – летел «Черный тюльпан»,

…с новыми жертвоприношениями на борту…

который, наконец, загрузили. «Черный тюльпан» разогнался, тяжело оторвался от взлетной полосы, и повез на Родину в своем чреве заколоченный в доски цинковый гроб, гроб старшего лейтенанта Шарагина.

…а душа навечно остается здесь… в Афгане застряли наши

души…

Впервые в жизни испытал Олег потребность перекреститься…

Перед штабом батальона одинокий солдатик самодельным железным совком на деревянной палке очищал плац от снега.

– Ну, что, Антоненко, съездили?! – спросил Шарагин.

…жлоб, а что-то человеческое и в нем есть…

– Так точно, товарищ старший лейтенант. Хотел вам сказать.

– Что?

– Богданов, вроде, приказ готовит на вас.

– Богданов…

…Богданов – никто, ничтожество… и вообще, я уже давно не в его

подчинении…

– Товарищ старший лейтенант…

– Что еще?

– Спасибо.

В оружейной комнате, пока дежурный сержант пересчитывал автоматы, Шарагин открыл сейф и незаметно переложил в карман пистолет, затем из другого сейфа взял патрон.

…успел все-таки…

Он поздоровался с комбатом, сел спиной к окну, загнал патрон в ствол и приставил пистолет к правому виску.

– Вы боитесь смерти?

Комбат опешил сначала, не понимая, к чему подобные вопросы, разыгрывает его офицер или серьезно решил стреляться. Сомнения длились сотые доли секунды.

– Конечно, боюсь. Как все люди, боюсь смерти.

– А я уже нет.

– Постой, Олег, почему? Почему вдруг стреляться?

– А как еще прикажите закончить офицеру?

– Но почему же обязательно заканчивать? Давай поговорим.

– Я уже все решил для себя.

– Не шути, Олег. Ты, видишь ли, пуля ведь может рикошетом и в меня…

– Глупости. Я бы сделал это один, без вашего присутствия. Я вас и не знаю совсем почти. Вы мне нужны, как свидетель. И при вас заявляю, что нахожусь в здравом рассудке. Мне некогда писать записку, извините. Постарайтесь позаботиться о семье. Они ни в чем не виноваты.

– А…

– Помолчи, сядь! Перед дальней дорогой надо присесть и помолчать…

Комбат смотрел на руку, которая держала пистолет, и на палец на курке. Ему даже показалось, что старший лейтенант абсолютно спокоен, что даже, как бы рад он, что все заканчивается. И если бы не пульсирующая жилка на правом виске рядом с дулом пистолета, комбат, может быть, решил бы даже, что старший лейтенант ничего и не переживает, а делает это из-за помешательства душевного.

Шарагин поправил левой рукой пистолет. Дуло больше не казалось холодным, оно согрелось от соприкосновения с горячим виском.

На плацу солдат чистил снег. Комбат на долю секунды отвлекся, увидев за окном бойца, прищурился, чтобы разобрать кого там поставили плац расчищать, и вдруг вздрогнул от неожиданно прозвучавшего в полной тишине комнаты выстрела. Старший лейтенант Шарагин дернулся влево, заваливаясь к стене, которую только что окропил кровью собственной и мозгами.

…Так до конца он и не определил, где же именно забуксовала перед тем как оборваться навсегда с просверлившей висок пулей жизнь: в ущелье, в вертолете, в госпитале.