…конечно в Афгане… в ущелье, а потом кто-то долго решал, что со

мной делать дальше, и пока ждал, я слышал отголоски той жизни,

которую не дано мне было прожить…

У холмика свежей земли, перемешанной с песком, собралось с десяток человек.

Кто-то из офицеров вполголоса заметил: «Плохое место, один песок…» Ему поддакивали: «Зачем такое место под кладбище выбрали?» – «И от города добираться неудобно…»

Стали расходиться.

Лена, заплаканная, с красными глазами, прикладывала к лицу скомканный в кулаке платок: «Не вымолила его…» Настя обняла ее за талию. Девочка не плакала, она слишком малой была, не все пока понимала. Мать вели под руки – дед Алексей и отец. Женщины отрыдали, отголосили свое, еще раньше, до закапывания, пока не опустили в могилу, и, особенно дома, когда только сообщили о смерти Олега, и особенно, когда привезли гроб. Лицо Настюши, несчастное в подражании взрослым, вопрошало: «Так что же все-таки с папой? Где он? Когда приедет?» – «Папа больше никогда не приедет… Нет больше папы… Погиб папа. В Афганистане погиб», – объяснял ей, как мог, сдерживая слезы, прадедушка Алексей.

Женька Чистяков слушал Зебрева: «…прикрывали отход батальона. В засаду попали.» – От обоих разило водкой. – «Блок выставили, только дальше… окружили их духи.» Зебрев полез за сигаретами, вместе с пачкой вынул лазуритовые четки: – «…подобрал после боя.» Он зажег спичку. Они с Женькой остановились, повернулись к могиле, и так, чтобы никто больше, особенно Лена, не услышал, Зебрев вымолвил: «Он не сразу умер…»

На дороге дожидался оранжевый, проржавевший местами автобус. Сзади у автобуса была сделана специальная откидывающаяся дверца. Через нее запихивали вовнутрь и вынимали гробы, и, видимо, когда только приехали на кладбище, и вытаскивали гроб, не подняли две упавшие гвоздики и отломившуюся от венка еловую веточку.

– Значит, уходим все-таки? – спросил Чистяков.

– Все говорят о выводе. Но когда, не ясно. Думаю, в следующем году разъяснится… Мне-то что? Я, грым-грым, к тому времени заменюсь.

* * *

Девять с лишним лет провела на чужбине 40-я армия, и вот, наконец, разрешили ей вернуться домой. Назначили крайний срок, выстроили график, приступили к поэтапному вытягиванию отдельных частей.

На все про все более чем стотысячному контингенту отвели девять месяцев. Задача ясная: после 15 февраля 1989 года советских солдат на территории Афганистана остаться не должно. Армия взяла под козырек: приказ получен, будет выполнен.

Сворачивались дивизии, бригады, полки, батальоны, оставляли обжитые городки, гарнизоны, заставы. Уходили в Союз, не считая себя проигравшими, но и о победе речи не шло.

И каждый, поди, солдатик, каждый офицер, отъезжая, хоть раз да обернулся, простился с привычным городком, и с пейзажем знакомым, с горами, с зеленкой, с песком, с долиной, распрощался навсегда с проклятыми бородачами, коих постреляно было за годы немалое количество, и которые, бывало, и шурави нос утирали.

И каждый, поди, припомнил, как ему жилось, с кем воевалось. И взгрустнул.

И каждый, поди, спросил себя: а ради чего воевали?

Никто не ответит толком. И спросить такое некого, кроме себя.

И как же не попытаться домыслить такой вопрос: а во что, собственно, обошлась нам война? Как ни поспорить офицерам? Кто по второму заходу в Афгане, одну арифметику потерь выводит, не забудет, как в бригаде, бывало, до восьмисот человек за год не досчитывались. Кто меньше крови видал – свой подсчет ведет.

Как не крути, а тысяч тридцать положили, твердят одни офицеры. А то и более. Если и скончавшихся от ран в госпиталях учесть, да от болезней, да несчастные случаи суммировать. А раненых, калек – тысячи и тысячи, и складывать никто не станет. Остается догадываться.

Другие офицеры, особенно те, что к штабу армии ближе, спорят, видимо, намекнули им, на какие цифры ориентироваться: больше пятнадцати тысяч убитыми не наберется за всю войну. И кое-кто из генералов успокаивает: пятнадцать тысяч, да для нашей страны – капля в море, за год больше людей в автомобильных авариях погибает. Народила земля Русская мужиков и еще нарожает, не оскудеет…

Да расскажут ли когда открыто о реальных потерях? Нет, вряд ли такое обнародуют, сходятся во мнении офицеры. За семью печатями спрячут, а коли и объявят официальные цифры, так обязательно слукавят, недоговорят, что-нибудь да утаят.

Одна надежда, что когда-нибудь все имена погибших сведут воедино в один список, в одну книгу, на мемориале общем, афганском, высекут по граниту каждый инициал, каждую фамилию. Тогда уж не поспоришь, тогда – все на виду. Всех помянуть разом. Чтоб знали люди, чтоб помнили, чтоб не забыли, чтоб поминала страна своих героев.

Однако, вещички собраны, и приказ трогаться поступил. Офицеры беседы и споры отложили. И глядишь, на время забылись эти мысли. Курс – домой. Думать надо, как жизнью дарованной дальше распорядиться.

А все же: ради чего геройствовали, захватывая высоты, караваны, занимая перевалы, уничтожая укреп районы, базы духовские?

Нет ответа. И вся надежда – на Родину.

Не бывать такому, чтобы подвиги афганские остались невостребованными. Не замолчат их, не скроют, занесут в летописи, вспомнят ни раз. Не зря же почти десять лет стоял в Афганистане ограниченный контингент, не зря…

Армия не сдалась, не признала себя побитой, побежденной. Армии просто дали новый приказ и она послушно выполняла.

Армия сохранила боевой дух до конца. Потому-то и рвались приехавшие перед самым выводом новички в бой, да и старожилы этой войны не всякий раз задумывались о том, чтобы сберечься для мирной жизни, такой близкой, что, казалось, стоит протянуть руку и вот она; месяцы, недели какие-то отделяли войну от мира. Боевые, официально считавшиеся в прошлом, на самом деле продолжались, пусть и не в прежних масштабах, и повоевать для желающих время оставалось.

Военные наблюдатели ООН, разместившись на границе, на аэродромах педантично считали грузовики, бронемашины, артиллерийские орудия, танки, гадали, сколько вывела Москва к такому-то месяцу, к такой-то дате: десять, двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят тысяч солдат? Сомневались в цифрах, которые получали от советских, пытались перепроверить.

Наступал Новый, одна тысяча девятьсот восемьдесят девятый год, последний год на чужбине. Пятнадцатого февраля, ни днем позже, согласно заключенным в Женеве соглашениям, последний советский солдат обязан был покинуть Афганистан.

Военные усиленно закупались. Все, что только можно было продать, тащили в дуканы: списанные и несписанные телевизоры, утюги, чайники, посуду, одеяла, матрацы, консервы, электроплитки, холодильники, тумбочки, стулья, кондиционеры, кровати, запчасти, оружие, форму, бронежилеты, каски, колеса, доски, ящики из-под патронов и снарядов, ящики с гранатами, цинки с патронами, бензин, керосин, машинные масла, колючую проволоку, и весь ассортимент магазинов военторга, начиная с конфет, вафель и соков, и заканчивая одеждой, обувью и видеомагнитофонами, поскольку в дуканах стоили все эти вещи дороже, чем в военных городках.