Что-то хрустнуло и оборвалось в моей голове, тяжело и надсадно заныло в солнечном сплетенье… Перед глазами замелькали красные круги. Изображение мужчины дрогнуло, поплыло, растянулось, словно я смотрела на него, как и на Алана Владимировича сквозь наполненные водой банки. В ушах моих что-то защелкало, засвистело, завыло… Черты лица мужчины меж тем задрожали, расплылись, перекорежились, из них постепенно вырисовывались прямой бетонный белый нос, искривленные в презрительной усмешке бледные, четко гравированные губы…

Внезапно где-то внутри меня зазвучал Бабушкин голос так, словно у моей постели вечером она мирно читает мою любимую книжку:

 Стремительно побледневший лоб мужчины внезапно сам собой увенчался «ракетной» короной, и каждый ее конус, выпустив облачко дыма, с диким воем стартанул с диадемы, в разные стороны разрезая пространство ночи… И теперь уже точно невозможно было ошибиться: на меня в упор смотрела Тетя Варвара в светящемся синим светом венце, и некуда было деться от ее остановившегося пустого взгляда – ни за Бабушкиным креслом, ни за диваном, ни в шифоньере…

Гигантская белая бетонная мускулистая рука, вокруг которой золотой змейкой струилась тоненькая цепочка, тянулась ко мне, приглашая ступить на приветливо и открыто распахнутую ладонь размером с арену цирка.

Где-то глубоко во мне Бабушкин голос креп и набирал силу в то время, как, тяжело и сокрушительно шагнув с пьедестала, сметя, словно пушинки на своем пути все вертолеты, машины, все железные конструкции, на меня двинулась никуда, оказывается, и не исчезавшая Леди с Факелом.

Упорство, с которым Бабушкин голос твердил строки рефрена, сбивало меня, будоража душу и заставляя отвлекаться от пристального, немигающего взора истукана, одетого теперь не в свои обычные простыни, а в Тети-Варварину длинную юбку.

Тяжело переваливаясь с боку на бок, толкая перед собой огромный живот, грузно, мерно печатая шаг и неизменно жуя, она неумолимо приближалась ко мне, все так же протягивая навстречу свою великанскую ладонь.

На одном плече у Леди сидел сверлящий мою душу черным «зраком» Анатолий Михайлович, на другом, приветливо помахивая магнитной доской, с которой бесконечным потоком сыпались буквы и цифры, шевелил губами Алан Владимирович, а в желтом свете факела плясал, посверкивая лукавыми бесенятами во влажных телячьих глазах, какую-то адскую пляску молодой стручок в черной кожаной курточке!

Где-то внизу, под неумолимо и неуклонно шагающими Тети-Вариными ногами ездили, крохотные танки, и маленькие человечки в шлемах то и дело, как таракашки, выпрыгивали из башен, бесцельно стреляя куда-то в воздух и отчаянно крича. Посреди всей этой вакханалии, рискуя быть раздавленным тяжелой пято́й Свободы, словно стойкий оловянный солдатик на одной ноге, отважно высился безголовый. А с черного ночного неба сыпались цветные лоскутки, порхали, размахивая растопыренными лапами, словно крыльями, черные котята, между которыми под предводительством Венди и Питера Пэна ловко лавировали совершенно счастливые маленькие дети. И каждый ребенок крепко держался за руку своей Тети Варвары с факелом… 

Бабушкин голос теперь гремел на все поднебесье, а между тем звук все нарастал и нарастал так, что давило уши. От ужаса я заткнула их пальцами, но даже сквозь них мне было слышно тревожное и далекое завывание сирены «Скорой помощи».

Так я впервые оказалась в больнице. Опустим неэстетичные подробности глотания «кишки» и прочих полезных для здоровья врачебных «пыток». Скажем только, что через месяц, худая и бледная, совсем ничего, кроме жидкого куриного бульона с белыми сухариками, не могущая есть, я была направлена добрыми докторами по специальной путевке в Гурзуф, восстанавливать свой больной желудок и остужать свои напряженные, воспаленные нервы.

Море ошеломило меня… Сколько удавалось глазом охватить простор – везде была только изумрудно-сияющая вода и на раннем-раннем рассвете, когда над ее гладью курился легкий туман, я и вовсе не могла различить, где же она кончается и начинается небо. Я ложилась у самой кромки пляжа в прибой, раскидывала руки, и он, словно заботливый отец маленькую дочку, ласково покачивал и баюкал меня, приятно щекоча спину шершавым песком.

Мне казалось, что я попала в сказку. Нас с Бабушкой окружали узорчатые невысокие дворцы, прихотливо‐изгибающиеся лестницы, за поворотом которых ожидалось непременно что-то чудесное и радостное, беседки, увитые никогда доселе не виданными мной растениями, дорожки сада, которые уводили в лавровые заросли, явно скрывающие какие-то самые главные на свете тайны.

Вечерами мы сидели на балконе нашего номера и молча любовались никогда не повторяющимися картинами, которые каждый день заново писал своей Божественной кистью невидимый Творец мира. Пирамидальные тополя острыми верхушками протыкали вечереющее высокое небо, соперничая в смелости с величавыми, спокойными и равнодушными ко всему горами… Аромат ванили, лимона и еще чего-то незнакомого, пряного, пьянящего мешался с острым, специфическим соленым запахом моря, и хотелось дышать и дышать им еще и еще… В такие моменты реальность теряла свои очертания и казалось, что тихо-тихо доносящийся с танцплощадки хрупкий девичий голосок действительно принадлежит той самой Русалочке, что по сей день оплакивает запрет своего могучего отца Нептуна слезами, превращавшимися в плоские цветные береговые камушки:

Но оказалось, что оно все же кончается…