– Товарищ Сталин, к вам товарищ Молотов.

– Приглашайте. – Сталин немного подумал и вновь коснулся клавиши интеркома. – И вызовите товарищей Берия, Орджоникидзе и Булганина.

«Ну вот, надо оно тебе было?» Новиков шел по Красной площади и ругал себя на чем свет стоит. Конечно, он сказал все правильно, и даже сейчас повторил бы еще раз, но отчитывать главу государства все же не стоило.

Он махнул водителю, и когда машина подъехала, сел в пахнущий кожей и металлом салон и опустил стекло, разделявшее водителя и пассажиров.

– Ваня, давай в Монино.

Из машины тут же связался со штабом и назначил срочный сбор старшего комсостава через час.

За время, пока Кир ехал в корпус, командиры успели выдать больше десятка разных версий, почему командиру понадобилось срочно собирать комсостав, но так и не пришли к одному мнению.

Вошедший в зал Кирилл начал совещание с раздачи поручений, которые набросал еще в дороге. Снимут его или нет с корпуса, это вопрос, а вот учебу и подготовку подразделений останавливать нельзя ни в коем случае.

– Товарищ комкор, а вы что, уходите от нас? – подал голос Старинов.

– Все возможно. – Кирилл хмуро осмотрел собравшихся. – Разговор у меня был. Такой… неоднозначный. Так что нужно быть готовыми ко всему. Помните, что скоро нам предстоит схватка со всей объединенной армией Европы, а это не фиников с пшеками гонять. Там будет все по-взрослому. Так что слушать меня и отставить сопли. Вы не мне служите, а стране, и поэтому подтянуть учебу и оргмероприятия. Через год корпус должен быть боеготовым на сто процентов. Обратите внимание на формирование групп. Сработанность должна быть полная. И у диверсантов, и у снайперских троек, и между группами поддержки.

По результатам технических испытаний предоставленных образцов оптических приборов и отдельных фрагментов можно уверенно заключить, что оптика производства СССР ничем не уступает лучшим образцам германской промышленности, а некоторые (обр. 4а, 7а и 9с) явно превосходят их по качеству обработки поверхности, точности и глубине просветляющего слоя. Кроме того, по некоторым признакам можно сделать выводы, что русскими изобретен и активно используется прибор ночного видения, позволяющий осуществлять прицельное бомбометание в ночное время, и уверенно поражать живую силу снайперским огнем. Так же наблюдатели фиксировали ночные артиллерийские обстрелы, что косвенно свидетельствует о существовании корректировщиков, оснащенных такими приборами.

Из доклада третьей технической лаборатории

2-го управления Абвера

В кремлевском кабинете царил полумрак. Несмотря на холодную погоду, окно было открыто разве что не настежь, потому что накурили тут знатно. Так сильно, что даже открытое окно не смогло сразу развеять голубоватый табачный смог, волнами плававший по кабинету и медленно утекавший наружу.

За столом сидели четверо. Сталин, Берия, Орджоникидзе и Булганин[235]. На зеленом сукне, покрывавшем столешницу, стоял здоровенный, словно чемодан, аппарат – новинка от Осинфбюро – магнитофон «Мелодия». В принципе уже подготовленный к серийному выпуску, если бы только не проблемы с магнитной лентой. Пока качественной она получалась лишь на заводе в Сумской области и не то что через раз, а один раз из десяти. И хотя Новиков и утверждал, что порванная лента легко склеивается ацетоном почти без утраты своих свойств, Вождь запретил выпускать в продажу «сырой» агрегат.

Но магнитофон, стоявший на сталинском столе, от неприятностей с лентой был полностью застрахован. Знали в городке Шостка, для кого делают, вот и старались вовсю. И теперь эта шосткинская лента неспешно вращалась в кассете, а из динамиков слышался чуть искаженный, но хорошо узнаваемый всеми присутствующими голос комиссара государственной безопасности третьего ранга Кирилла Андреевича Новикова:

– …руководящие деятели лакировали свои провалы ложью? И часто они отвечали по всей строгости, когда ложь вскрывалась? Хрущев, чтобы обелить себя после переворота, нагородил такую чудовищную мешанину из вранья, что хлебать пришлось до двадцать первого века, и конца-края этому нет. И когда начали разваливать Союз, можно сказать, что никто за него и не вступился. Да, обидно, конечно, что столько трудов зазря, но терпеть этот бардак, когда говорили одно, думали другое, а делали третье, было уже невыносимо. И капитализм, конечно, совсем не сахар, но то, что происходит в России начала двадцать первого века, всяко честнее, чем то, что творилось в СССР с шестидесятых по девяностые годы двадцатого. А почему это вообще стало возможным? Да потому, что основа для вранья уже была заложена. Где-то умолчанием, где-то подтасовками…

Папироса в пальцах Булганина догорела до мундштука и обожгла ему пальцы, но Николай Александрович не заметил этого. У Берии побелел кончик носа, что свидетельствовало о чрезвычайной, практически запредельной ярости его обладателя. Орджоникидзе взирал на всех отрешенными пустыми глазами и пытался закурить, чиркая спички о коробок другим концом.

И только Сам сидел молча и спокойно, попыхивая своей старенькой, щербатой и обугленной трубкой, и с пристальным, напряженным вниманием следил за реакцией остальных. Было что-то страшное, мистическое в его спокойствии, хотя, по чести сказать, ему было легче: он уже это слышал. И не один раз: прежде чем собрать ближний совет, он прокрутил запись целых четыре раза, пытаясь найти ошибки или нестыковки в логических построениях Стального Кира – своего любимца.

Отзвучали последние слова, зашелестела чистая пленка, но молчание в кабинете так никто и не нарушил. Повисла тяжелая пауза, и было в ней что-то нехорошее, что-то грозное…

– Вот так, товарищи, – произнес Сталин, чуть пристукнув трубкой о край пепельницы. – Вот что наш, так сказать, потомок, или как говорил поэт Хлебников, будетлянин, считает своим долгом сообщить нам о нас. И как мы должны на это прореагировать?

Ответом ему было все то же глухое, напряженное молчание. Берия мял в руках ни в чем неповинную коробку «Сальвы», и было слышно, как поскрипывает картон, и как папиросы ломаются внутри с сухим треском. Орджоникидзе шумно вздохнул. Булганину, казалось, очень мешают руки, и он даже не представляет: куда ему их деть? Положить на колени? Сунуть в карманы френча? Утвердить на столе?

– Вот ты мне скажи, Серго, – помолчав, снова начал Сталин. – Может, клевещет на нас товарищ Новиков? Только очень тебя прошу, Орджаник, – голос Вождя вдруг приобрел сладкие нотки, став от этого каким-то очень неприятным, – ты за весь Союз не говори. Говори за свой наркомат, хорошо?