Туманов засмеялся.

– Что не привидится в религиозном экстазе!..

– Ну, кто знает, может, это у него было от угару, – сказал Севастьянов. – Знавал я те ночлежки, знаменитые рассадники всякой живности! Доводилось ночевать… Ох и чесался!.. Там, бывало, угорали на смерть, а то и пожары случались… Один дом загорится, за ним другой… третий… не успевали тушить… – Помолчали, покурили, и Севастьянов промолвил с грустью: – Вот и от лимитизма открестился наш Арсений…

* * *

Видимо, рукопись Палестинца и «тетрадки», что возил Игумнов в Кламар, Бердяева не сильно впечатлили: философ сдал свой французский паспорт и взял советское гражданство.

– А чему ты удивляешься, Анатоль? – усмехался Вересков. – Какие у тебя были на его счет иллюзии? Я никаких противоречий не нахожу. Au contraire, этот поступок соответствует его рассуждениям о формальной демократии и прочем. Жаль, что формальная демократия не выперла его из Франции в Большевикию раньше. Ничего, теперь поедет. Возможно, сам того не сознавая, все эти кламарские годы он дрейфовал в направлении Кремля.

– Не понимаю, – стонал Игумнов, для него поступок Бердяева стал ударом, – не понимаю…

– Чего же тут непонятного? Дорогой мой, Анатоль, все просто. Бердяев – близорукий и довольно пожилой человек.

– Он всего-то на пять лет меня старше…

– В наши дни это много. К тому же русские философы… Прости меня, ты со мной не согласишься, но я должен это сказать: русские философы, к сожалению, почти всегда были оторваны от действительности. Русская философия, увы, не лекарство от болезни, коей страдает русская действительность, а – яд. – Довольный собою, Грегуар выпучил глаза и посмотрел на каждого. – Понимаете? Яд! Да, и еще вопрос: возможна ли русская философия без российской действительности? Вот над чем стоит подумать, а не над решением Бердяева. Выкиньте его из головы! Я, например, с нетерпением жду, когда наш кламарский мыслитель переедет в СэСэСэРию.

– Нет, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы Бердяев переехал в СССР. И потом, я с тобой не соглашусь, будто Бердяев дрейфовал в направлении Кремля. Нет, это далеко не так. Вокруг него вились людишки, которые подталкивали его в этом направлении. Он – фигура русской эмиграции и немалая. Склонив такую фигуру на свою сторону, пропагандистская машина получает огромное преимущество.

– У них уже есть один туз – Евлогий.

– Был, – поправил Игумнов мрачно, – загнали в гроб своими бумажками, до последнего Ступницкий бегал, носил на подпись. Вот, а ты говоришь: выкинуть из головы. Нет, не получается, нельзя! – Он в сердцах бросил карандаш в мусорное ведро и воскликнул: – Эх! Упустили мы Бердяева. Опередили нас. Это наша промашка. Александр? – Игумнов посмотрел на Крушевского. – Вы говорили, будто этот ваш Каблуков хвалился своим знакомством с Бердяевым?

– Да, и… переписывались…

– Вот видишь, Грег, они переписывались! Такие каблуковы втираются, а потом отравляют ум, капают, капают…

– Да подумаешь, какой-то Каблуков… Кто вообще он такой? Второй раз слышу.

– В том-то и дело. Мы им занимаемся. Поедем с Шершневым в Кламар. Надо только номер довести…

Со свежим номером «Русского парижанина» (на первой полосе большая статья о варварском преследовании литературных журналов и авторов в СССР[153]) Игумнов и Шершнев отправились к Бердяеву. Вернулись довольные произведенным на философа впечатлением; собрались в редакции: Крушевский, Вересков, Лазарев и прочие. Редактор долго бушевал, был он очень доволен своей ролью и тем, что застал Бердяева в негодовании (философ узнал о травле писателей до приезда Игумнова и Шершнева).

– Отрезвление! Вот что я видел в лице Бердяева! Излечивающее от иллюзий отрезвление! Бердяев разозлен. Он в ярости. Пишет немедленный ответ на эти гонения. Он вступается за Зощенко и Ахматову, за всех, кто попал под соху Жданова.

Вересков потирал руки, а когда Игумнов умолк, он спросил:

– А что, Анатоль, признайся, было приятно его таким увидеть? Бердяева…

– Не это главное, Грегуар. Мы расспросили о Каблукове.

– И что? Что он сказал? – оживился Лазарев.

– Переписывались они еще до войны.

– Да, – подтвердил Шершнев, – письма показывал…

– Кое-что проясняется, – забормотал Грегуар.

– А как вам показалось, – спросил Лазарев у Шершнева, – он письма наготове держал? Достал на всякий случай? Или он их достал, чтобы перечитать?..

– Возможно, они были под рукой, потому что он перечитывал их, – предположил Игумнов, – или свои ответы читал… Он же, как все мудрые люди, делает копии своих ответов…

– Честно говоря, – сказал Шершнев, – у меня возникло впечатление, что Бердяев взволновался, когда прозвучало имя Каблукова.

Лазарев не унимался:

– А пачка была перетянута тесьмой? Или письма были уже распакованы?

Ни Серж, ни Игумнов не смогли ответить на этот вопрос.

– Письма были длинные?

– Длинные, но мы их не читали, естественно, – сказал Игумнов.

– Письма Каблукова были длинные, ровный крупный почерк. Настойчивый человек, маниакальный, – сказал Серж. – Я успел разглядеть кое-что. Каблуков писал от имени какого-то общества или ассоциации…

– «Наш путь», – сказал неожиданно Крушевский, все посмотрели на него. – Я отыскал ее. К-к-к-к… Каблуков был к-к-к… корреспондент газеты «Наш путь». Я их нашел… много… в Скворечне…

– Что?

– «Наш путь»?

– Не может того быть…

Крушевский пообещал принести несколько экземпляров.

– ВФП[154], значит. Во как! – Лазарев встал и пошел ходить. – Интересно, интересно. Как вдруг все развернулось в противоположную сторону! Не находите?

– Да, многие развернулись похожим образом, – сказал Игумнов. – Не стоит отвлекаться, господа! С Бердяевым все ясно. Надо двигаться дальше…

– Мсье Альфред!

Мсье Альфред – с ударением на первый слог. Когда меня так зовет Рута, мне кажется, будто буква А превращается в Эйфелеву башню и над моей головой образуется радуга (что-то есть в этом польском акценте), но я не люблю, когда так зовут меня другие…

– Мсье Альфред!..

Не оглядываясь, я знаю, что за мной бежит советский репортер из посольства, – он, наверное, тоже на собрание, которое устраивает Игумнов, будь оно проклято. Неужели придется ползти вдвоем…

– Вы меня?