Тредубов был унижен, взбешен.

– Черт подери, кто этот старик? – возмущался он, когда они вернулись ко мне на квартиру. – Что это за чумная обезьяна? Кто его подсадил перед сценой?

Я ему объяснял, что его никто не подсаживал…

– …такая колоритная фигура, такой он на самом деле…

Тредубов не верил:

– Нет, его подослали! У негодяя было задание – все испортить!

Актера успокаивали, но все было тщетно, он решил, что это определенно был подсадной коммунист-провокатор. Вошел Николай и от имени всей семьи попросил прощения за своего отца.

– Для нас всех это позор, для всей семьи второй такой скандал за последние пять лет. – Николай бросил в мою сторону взгляд. – Никто не ожидал, что папан поведет себя так… так выругался… неприлично… – Он мял ладони, покусывал губу. – Не знаю, что на него нашло… никогда прежде не случалось… за редким исключением… ну, когда выпьет лишнего, разве что… а так, чтобы на людях, да еще паспорт… Лучше б и не видеть такого.

Тредубов был сражен этой речью; ошеломленный, он еле выдавил из себя:

– Так это… это был ваш отец?

– Да, мой отец. Прошу покорнейше простить, что так безобразно вышло… – и продолжал бубнить. Серж его взял под локоть и шептал что-то.

Тредубов совсем иначе смотрел на Николая: оказывается у его шофера есть отец, вот этот самый старик, который только что устроил скандал. Он вовсе не сумасшедший, нет, поймите, господин Тредубов, он – обычный человек, уставший от бесплодной эмигрантской жизни; достаточно намаявшись на чужбине, он хочет быть на своем месте; ему нужна родина, а не ее призрак – не занавески на окне, а сам вид за окном! Да-да, Николай, мы вас поняли… Но Николай продолжал бубнить: вот поэтому… вот поэтому папан собирается в СССР… Да, вот так он собирается на родину: порвал свой французский паспорт – завидная роскошь – разбросал клочки над головой, обругал всех, пустился в пляс, все испортил, вслед за его выходкой люди, как взбесившиеся, повскакивали, загалдели, унять их было невозможно.

– Ах, какой скандал, – стонал актер, – какое жалкое фиаско!

Ему становилось хуже. Держась за бок, он соскальзывал в бесконечно глубокое кресло. Николай невнятно оправдывал отца:

– …папан таким прежде не был… это можно объяснить влиянием, весьма дурным влиянием одного человека… с довоенных времен его терпим, только деньги проедает… он нам всем уже надоел… кроме отца, который непонятно за какие заслуги высоко чтит и любит этого неприятного субъекта…

– Кто это? – заинтересовались все. – О ком вы говорите?

– Он приезжает из Англии, его имя Алексей Каблуков.

– Опять это имя, – сказал расстроенный Игумнов. – Что он такое, этот Каблуков?

– Язва, – отчетливо сказал Тредубов, – опять язва проснулась…

Все бросились хлопотать вокруг него, и я в том числе (Юрий страшно побелел, – возможно, не язва, а сердце).

– Отвезите меня домой.

– Вам бывало плохо с сердцем?

– Домой, прошу вас, домой!

7. VII.1946

У Боголеповых чуть ли не каждый вечер обсуждают Сталинский Указ, жадно читают в «Русских новостях» речь посла и обращение митрополита Евлогия, который первым во Франции получил советский паспорт. На это мероприятие Арсений Поликарпович всю семью вывез к Йенскому дворцу; они рассказывают, что видели церемонию вручения, описывают подробно, хотя неизвестно, правду ли они говорят (Игумнов говорил, что митрополит уже не встает, и с видом на жительство все туманно); в тот день, пишут, на Йенской площади собралось две тысячи человек. Боголеповы вернулись разгоряченные, дверями хлопали и говорили очень громко, устроили праздник, ко мне стучали, я притворился, что меня не было. Арсений Поликарпович с того дня взбудоражен, ходит по людям и всех агитирует подавать на советское гражданство.

На днях приходил Севастьянов, старый мастер (чинит все: от ювелирных часов до игрушек), о нем я много хорошего наслышан: Моргенштерн рекомендовал его (подразумевалось, что я у Севастьянова должен был раза два в неделю обедать, но я постеснялся), Шершнев говорил, что Севастьянов многим помогал, для русских в Аньере его слово имело вес, но последние лет десять старик жил замкнуто, и его забыли. Он пришел образумить Боголепова.

«Арсений, если примешь советское подданство, потеряешь страхование по старости. О доме призрения забудь!»

«Плевать я хотел на ваши страховки и приюты!» – отрезал Боголепов.

Севастьянов посмотрел на него, повздыхал и ушел.

Вчера он опять приходил; было много гостей, шумели; Каблуков сидел тихо; Севастьянов слушал, а потом долго говорил, громко и вспыльчиво, с ходу сказал, что пришел не чай пить, а ругаться: «Мне не понравилось, Арсений, как ты мне ответил третьего дня!» – Боголепов сконфузился, сказал, чтоб тот говорил; Севастьянов сказал, что «пришел выразить свое возмущение». Все удивились: что за возмущение? Боголепов не позволил перебивать старика: «Пусть человек выскажется!»; и Севастьянов высказался: «Я пришел лично тебе, Арсений, в глаза сказать: ты не знаешь, на что людей подбиваешь. И мне важно тебе лично и твоим друзьям сказать, что я думаю по поводу всей этой аферы с гражданством. Я обман за три версты учую. Я в разведку не один год ходил, прошел три войны, и тут мне говорят: иди на бульвар Мальзерб… там тебе вернут Родину. Не понимаю, как в такие сказки можно верить! и как можно думать, что я туда пойду! Я помню Константинополь…»

«Я тоже! – громко крикнул Усокин. – Я тоже прошел три войны и Константинополь! Не вижу ничего странного в том, чтобы вернуться в Россию после такого длительного изгнания! Я отмучился. Я натерпелся. Я заслужил это Прощение!»

Арсений Поликарпович сильно ударил кулаком по столу: «Дайте человеку высказаться, наконец!»

Севастьянов помолчал, дождался тишины и заговорил: «Прощение? Не понимаю, о каком прощении ты говоришь. Неужели я, скажем, Мазепа-предатель какой-нибудь, чтобы прощать меня? За что? Я не Иуда и никогда не предавал страны моей, я не шел против русской земли, я за нее бился. Россия в руках врага. Враг нам прощение обещает… Скажите пожалуйста! И я в это поверю? Я жил в бараках Les Halles, работал в цехе Пежо. Я самое худшее прошел. Я научился обходиться без родины в изгнании. Детей не нажил, а были б дети, я бы им запретил думать о России. Живи там, где ты есть, и будь достойным человеком. Вот! Мне 75 лет. Я чиню да мастерю. Я себя за это уважаю и от других уважения требую. Я – конституционный демократ с 1906 года и остаюсь им по сей день. Был ротмистром. И официантом тоже был. Что делать? Из истории не вычеркнешь. Кем мы только не работали! И в прачечных вместе с князьями и генералами…»

Кто-то опять стал гудеть: «А мне в Париже как-то довелось посидеть на свадьбе за одним столом с графом, рядышком, локоток к локотку… Думал ли я в прежние времена, что буду в Париже сидеть с графьями за одним столом? Никогда!»