Девочка попыталась стащить позвонок. Уильям выудил его из ее кармана и изобразил такое удивление, точно натолкнулся на окаменелый обломок на морском берегу.

– Какой чудесный образец, – сказал он. – Мне тоже нужен такой.

Потом сказал, что покупает его, и дал девочке еще шиллинг.

Она остановилась у двери.

– Не кит, – сказала она. – Масенькая мыска.

– Да. Да! – восхитился Уильям. – Почему нет?

Он смотрел девочке вслед. Действительно, почему шедевр, эскизом для которого был этот человек, обязательно должен обретаться в библейской пучине вод, почему он не может охотиться за крошками? И тогда в один прекрасный день некий кот – или кошка – поймает его и с хрустом раскусит изысканную работу, губя тончайшую филигрань, которую нельзя было нанести на мышиные косточки иначе как под микроскопом.

Принимая во внимание возраст и общественное положение этой девочки, разумно предположить, что, даже пожелай она что-нибудь рассказать, ее просто не стали бы слушать. Однако несколько лет спустя я, стоя на пороге новой фазы жизни, почувствовал, что просто обязан разыскать молодую женщину, которой она к тому времени стала. Я не знал, как ее зовут, зато знал, что она, скорее всего, очень мало помнит. И все же, взвесив все шансы, я забеспокоился, как бы она не поделилась своими воспоминаниями с кем-то из заинтересованных лиц и вообще с кем-либо, кроме меня, и как бы это не привлекло нежелательного внимания.

Бледность Уильяма уже нельзя было списать на жизнь под шотландским небом, к тому же он сильно похудел. Я наблюдал за ним, когда он, снова опоздав на лекцию, ввалился в аудиторию и шел к своему месту, роняя по дороге листки, словно какой-нибудь рассеянный персонаж из «Панча»[28].

– Я могу говорить откровенно? – спросил я его однажды.

– В каких ты отношениях с Богом? – перебил он меня. Голос у него был напряженный. Он говорил торопливо, как тогда, с девочкой.

– В наилучших: обеими ногами стою прямо на верхушке его божественной маковки, – сказал я. Как я и надеялся, это заставило его улыбнуться, пусть и ненадолго. – Я ведь из тех, кого называют нонконформистами, – добавил я уже серьезно. – Верую ли я сам? Обычно я стараюсь не забивать себе голову разным теологическим мусором. Но вера, она ведь не только в том, что у нас на плечах, она во всем теле. Каждый из нас – живое воплощение веры и догматов, которых придерживались и наши родители, и все, кто жил до нас. Только одни воплощают их скрыто, другие – явно. – Я коротко глянул на него. – Все мы – живые заповеди.

Он явно был удивлен тем, что услышал от меня. Я и сам удивился. Я жил тогда точно под каким-то давлением.

– Конечно, исполняем мы то, чему нас учили в детстве, или нет – это уже другое дело, – торопливо продолжал я. – Иногда мы способны сами себя удивить. Послушание всегда риск, непослушание – тоже, но, похоже, каждый рискует только тем, что хочет потерять. Знаешь, все наши беспокоятся за тебя. И я тоже.

– Очень мило с их стороны, – сказал Уильям и откашлялся. – Только напрасно они беспокоятся.

– Нет, не напрасно, – возразил я. Он вздрогнул, но я серьезно настроился не позволить ему улизнуть от разговора. – Не знаю, что ты затеял, но это явно идет тебе во вред. Уильям, настала пора остановиться.

Он посмотрел на меня замученными глазами и попытался сформулировать ответ.

– Что до Яхве, – продолжал он, – и аналогичных ему феноменов, то боюсь, что в их отношении силу человеческого понимания сильно переоценили. В конце концов, не все мы философы по натуре, есть среди нас и наблюдатели. Как ты думаешь?

– Я думаю, – ответил я не спеша, со всей доступной мне легкомысленностью, – что мне понравится быть хирургом. – Я отвел глаза. – Ковыряние в чужом мясе окончательно меня покорило. Берешь в руки нож и никогда не знаешь, чем кончится дело.

– Ты прав, – сказал он.

Я не смотрел на него. Он тут же отвлекся. По его лицу я видел, как его мысль снова ускользает туда, где сдается дешевое жилье, как следует путем, по которому так и не прошел я, как возвращается к тайне, которую он так и не раскрыл мне. Я знал – я видел, – он чует, что кто-то идет за ним по следу.

Момент настал. Был обычный серый день, обычный ветер мел по мостовым неунывающего города. Уильяму до самого конца не давало покоя то, что он так никогда и не узнал, ни чье подозрение он разбудил, ни кто его выдал.

Он сидел в своей импровизированной лаборатории, описывал в дневнике кости и снимал причудливые рисунки на пленку; из-за его неопытности в обращении с фотографическим аппаратом снимки выходили слишком темными и странно угрюмыми. Пригласить профессионального фотографа он не рискнул, не надеясь купить его молчание. Раздался стук в дверь.

На пороге стояли два офицера полиции и привратник из медицинской школы. Они сразу шагнули внутрь, не обратив внимания на слабое сопротивление Уильяма. Пока они проводили обыск, он вышел на улицу. Стал ждать их там. Собрались местные. Маленькой девочки среди них не было, зато был квартирохозяин. Он поднял глаза и взглянул на окно второго этажа поверх головы Уильяма. Вид у него был виноватый. Наверное, он винит себя в том, подумал Уильям, что такая неприятность случилась с его жильцом: человеком, находящимся под его защитой, пользующимся его поддержкой. Как только Уильяму удалось перехватить его взгляд, он кивнул ему так, словно хотел успокоить.

За годы нашего с Уильямом общения мне не раз приходилось становиться свидетелем его добрых дел. Само собой, я видел, как он спасал людей от смерти; больше того, я видел, как он возвращал встревоженным людям душевный покой, причем так, как далеко не всякий доктор сможет, а главное, захочет сделать. И все же именно тот случай его непоказной заботы о другом поразил меня больше всего. Подумать только, что в тот миг, который грозил ему разоблачением и большими неприятностями, он нашел в себе силы бросить едва знакомому человеку обнадеживающий взгляд. Как это всегда было трудно для меня – так восхищаться им и не иметь возможности выразить это восхищение вслух.

На полу рядом со скелетом лежала маленькая дрель, набор миниатюрных шурупов, пастообразный клей и проволока. Уильям сверлил в костях крохотные дырочки.

– Не мог же я оставить его разобранным на части, – сказал он привратнику. Он указал на подставку, формой удивительно похожую на виселицу: на ней он намеревался закрепить скелет.

– О, пожалуйста, прошу вас, – вырвалось у него, когда он увидел, как констебли сгребали кости в охапки. Они так грубо перетягивали их веревками, что он не сдержался.

К немалому удивлению Уильяма, предстать ему пришлось не перед судом, а всего лишь перед университетским начальством. Семь стариков – провост, деканы факультетов и так далее, – словно крыльями, хлопали своими мантиями у него перед носом и каркающими голосами задавали ему разные вопросы. Потом Уильям говорил мне, что думал тогда о своих родителях и о том, что теперь его непременно отчислят. Выбросят из университета с клеймом резчика по кости.