Шел уже третий месяц учебы, за окнами было темно, в зале холодно (по понятным причинам температуру там поддерживали минимальную). В лабораторию пускали и вечерами, однако всякий, кто приходил туда в одиночку, должен был иметь в виду, что хотя зубрежка – дело похвальное, однако резать труп в неофициальные часы – значит проявлять неуважение к другим членам своего квартета, все равно что подчеркивать в общественном учебнике. Одним из таких рьяных был Уильям.

Он срисовывал мускулатуру. Поднял освежеванную руку. Повертел ее туда-сюда, наблюдая, как ведут себя при сгибании мышцы.

Тело принадлежало мужчине моложе шестидесяти, еще довольно стройному и мускулистому, несмотря на кое-какие отложения последних лет жизни. Запустив пальцы в мускулатуру, Уильям пошарил между сгибателями и разгибателями. Они не соединялись сухожилиями, и он развел их в стороны. Открылась длинная, плавно изогнутая кость в руке мужчины.

Уильям замер. Несколько секунд подряд он оставался без движения, не сводя пристального взгляда с того, что ему открылось. Раздвигая ткани, он чувствовал, как кончики его пальцев скользят по тонкой, словно колбасная шкурка, оболочке локтевой кости.

На желтовато-белой костной поверхности были нанесены какие-то царапины. В первое мгновение Уильям подумал, что это, должно быть, след старой травмы. Но царапины были расположены отнюдь не произвольно. Ни перелом, ни какой-либо другой несчастный случай не могли оставить по себе таких следов.

Отметины на кости складывались в орнамент. Перед ним был рисунок.

Через разрыв в надкостнице, этой волокнистой опояске костной ткани, Уильям увидел причудливые завитки. Стебель локтевой кости и изгиб лучевой покрывал филигранный орнамент, наподобие тех, что можно видеть на страницах древних рукописных книг.

Уильям поднял голову и уперся взглядом в старую, покрытую пятнами стену прямо перед собой, потом посмотрел в сторону и увидел Джона и Харприта, которые корпели над своими трупами поодаль, и, наконец, снова устремил взгляд на кость у себя под пальцами. Рисунок никуда не исчез. Уильям по-прежнему различал его ржаво-красные линии, чуть расплывчатые, словно видимые сквозь тонкую вуаль.

Дрожащими руками он еще раздвинул мышцы, обнажив больший участок кости. И разобрал замысловатые изображения. У запястья полосы складывались в контуры растений, между листьями которых, очерченная еще более тонкими штрихами, виднелась крошечная человеческая фигурка.

Уильям точно знал, что кожа на руке трупа не имела никаких повреждений до того самого момента, как он и его товарищи впервые коснулись ее своими скальпелями. Он навалился на стол, склонился над лицом под простыней.

– Эй, парни, – позвал он. Ни Харприт, ни Джон его не услышали. Прочистив горло, он позвал их еще раз. Позже он рассказывал мне, что сам удивился, услышав слова, которые сорвались у него с языка, когда товарищи все-таки оглянулись. Он собирался сказать примерно следующее: «Тут такая странная штука – посмотрите и скажите мне, кто-нибудь из вас что-нибудь понимает?» Но выговорил, и то не сразу, вот что: «Этот зачет меня уморит. Я уже не понимаю, на что смотрю».

В ответ на эту обманчивую полуправду его товарищи только усмехнулись и, заверив его в своем не менее шокирующем невежестве, продолжали работать, а Уильям остался в одиночестве разглядывать бескровную руку трупа и замысловатости на ее костях.

У доставшегося ему волей судьбы трупа не было ни татуировок, ни заметных шрамов. Руки выдавали прижизненную привычку к физическому труду, костяшки пальцев – отсутствие опыта в драках.

Когда приводишь себя в такое состояние ума, которое соответствует задаче проведения вскрытия, то, уверяю, становится трудно рассматривать лицо трупа именно как лицо. Усилием воли заставив себя приподнять с его головы фланель, Уильям увидел не скопление плоскостей и выпуклостей, а человеческие черты. Он приподнял трупу веки и попытался вообразить, как этот гравированный человек двигался при жизни.

Наконец Джон и Харприт ушли. Борн, привратник, заглянул в лабораторию, кивком пожелал Уильяму доброго вечера и удалился, оставив его наедине с тайной. Уильям долго сидел в холодной, нетопленой комнате один, точно караульный. Когда он наконец поднялся, движения его были решительны. Взяв скальпель, он еще удлинил разрез с таким искусством, на которое даже не считал себя способным. Затем омыл водой открывшуюся кость и по всей ее длине увидел те же загадочные знаки.

Завитки, формы, похожие на облачка, волны. Вот женщина, она нагнулась, все ее тело – пересеченные линии. Уильям вскрыл мужчине бедро. Развел в стороны мощные мышцы, обнажил кость – а чего миндальничать с покойником? – и из нутра растерзанной ноги на него глянул нацарапанный на кости глаз.

Два разреза на груди, как раны христианских мучеников. На ребрах с одной стороны открылось изображение лодки, плывущей под парусом, с другой – абстракция.

Уильям мыл руки. Прислушивался к редким шагам за окнами.

В ближайшие два дня анатомического класса в расписании не было, но кто-нибудь из трех других совладельцев трупа мог прийти сюда когда угодно. Позднее он говорил мне, что прекрасно понимал: у него нет никакого морального права поступать так, как он задумал, рисунки попали в его руки лишь волею случая, и никто не поручал ему заботу о них. Но я никогда не принимал на веру его убежденность в своей не-избранности.

– Припозднились вы сегодня, – заметил Борн, когда Уильям зашел, наконец, расписаться в журнале перед уходом из лаборатории.

– И то верно, – сказал Уильям. – Зачет на носу.

Его била дрожь. Он моргнул, улыбнулся не очень убедительно и шагнул в стылую тьму.

Часа примерно через два он вернулся. На нем была старая, поношенная одежда неопределенного цвета и шляпа, надвинутая на самые брови. Перед собой он толкал тачку для компоста, которую только что угнал из сада своей квартирной хозяйки, мучительно стараясь, чтобы она не громыхнула и не скрипнула в процессе похищения. До рассвета оставалось еще несколько часов. Уильям окинул взглядом задние фасады домов вокруг. Они были темны. Опустившись коленями на тротуар, он толкнул окно, которое оставил незапертым.

Протянув руки во тьму, к мертвым, он извлек оттуда мешок с химикатами и инструментами, заранее привязанный им к раме. Прислонился к стене, собираясь с духом. Снова пошарил в темноте в поисках концов веревок из скрученных простыней. Они тянулись от окна к рабочему столу под ним, где лежал обвязанный ими результат его долгого и неприятного труда.

Уильям был неопытен, иначе дело у него наверняка бы пошло быстрее. Но он полистал найденные в прозекторской учебники и, умирая от отвращения и дрожа от страха, как бы его не застукали, со всей возможной для него тогда быстротой и осторожностью расчленил труп.

Одно неверное движение, и его ноша обрушится вниз с грохотом, который сразу поставит на всей его затее жирный крест. В прозекторскую примчится Борн. Постепенно, одну за другой, Уильям извлек наружу все части тела, завернутые каждая в свой саван.