я тотчас же сел в машину, выехал на шоссе, с него свернул на узкую грунтовку к Бэр-ривер и оставил автомобиль на густо заросшем соснами косогоре над старым домом Чапменов. Хотя на лугу мне никогда прежде бывать не доводилось, я хорошо представлял себе, где он находится. Миновав заросшую травой настолько, что ее было уже практически не видно, дорогу, которая вела к дому с садом, я зашагал через лес к маленькой уединенной долине. В просветах между деревьями на противоположном склоне время от времени мелькали яблони и груши запущенного сада и обветшалая лачуга, когда-то принадлежавшая Чапменам.

Стоял теплый октябрьский день, и тишина была полна такой безмятежности, а свет и воздух так по-осеннему мягки, что невозможно было даже помыслить о существовании чего-то недоброго или зловещего. Добравшись до луга на дне долины, я уже готов был посмеяться над россказнями Эмбервилля, а сам луг на первый взгляд показался мне попросту довольно унылым и удручающим. Пейзаж в целом выглядел так, как мой друг его описал, но я не чувствовал того беспримесного зла, которым дышали заводь, ветла, ольхи и камыши на его акварелях.

Эмбервилль сидел спиной ко мне на складном стульчике перед мольбертом, который он установил между островками темно-зеленого мятлика на открытом со всех сторон пятачке земли над заводью. Однако вместо того, чтобы работать над картиной, он пристально смотрел на раскинувшийся перед ним пейзаж, рассеянно сжимая в пальцах забытую кисть. Стебли осоки заглушали мои шаги, и Эмбервилль не слышал, как я подошел.

Я с немалым любопытством взглянул через его плечо на большое полотно, над которым он трудился. На мой непросвещенный взгляд, картина уже была доведена до исключительной степени технического совершенства. Подернутая тиной водная гладь, белесый скелет склоненной над ней ветлы, корявые, с полуобнаженными корнями, ольхи и дрожащий камыш были воспроизведены на холсте с почти фотографической точностью. Однако от нее исходило в точности то же самое ощущение сатанинского макабра, что и от акварельных набросков: луг, казалось, затаился и наблюдал за нами, словно искаженное злобой лицо. То был омут злобы и отчаяния, обособленный от осеннего мира вокруг; чумной очаг природы, навеки проклятый и покинутый.

Я снова взглянул на пейзаж – и увидел, что он выглядит в точности так, как Эмбервилль его изобразил. Гримаса обезумевшего вампира, полная злобы и настороженности! И в тот же миг меня неприятно царапнула неестественная тишина. Не было ни птиц, ни насекомых, как и рассказывал художник; казалось, лишь слабеющее дыхание обессиленных ветров долетало до этой депрессивной долины. Тонкий ручеек, затерявшийся в болотистой почве, наводил на мысль о душе, канувшей в небытие. Это тоже было частью загадки: я не припоминал, чтобы видел где-нибудь в нижней части косогора ручей, который указывал бы на выход подземных вод.

Сосредоточенный взгляд Эмбервилля и даже самое положение его головы и плеч напоминали позу человека под гипнозом. Я совсем уже было собрался оповестить его о моем присутствии, но тут у меня возникло отчетливое ощущение, что мы с ним на лугу не одни. Прямо за границей моего поля зрения маячил силуэт человека, который как будто исподтишка наблюдал за нами. Я крутанулся посмотреть – но там никого не оказалось. Потом я услышал испуганный вскрик Эмбервилля и, обернувшись, увидел, что он смотрит на меня. В его диком взгляде ужас мешался с изумлением, однако лицо все еще хранило следы гипнотического транса.

– О господи! – сказал он. – Я принял вас за того старика!

Кажется, ни один из нас не проронил больше ни слова. Во всяком случае, я запомнил мертвую тишину. После единственного восклицания Эмбервилль впал в непроницаемую отрешенность, как будто начисто позабыл о моем присутствии – или, удостоверившись, что это я, тут же выкинул меня из головы. Я же ощущал странную, неодолимую скованность. Этот больной зловещий пейзаж действовал на меня крайне угнетающе. Казалось, болотистая почва каким-то немыслимым образом пытается меня засосать. Уродливо искривленные ольхи зазывно тянули ко мне свои корявые ветви. Заводь, над которой древесным воплощением смерти нависала костлявая ветла, бесстыдно манила меня своими застойными водами.

Более того, помимо гнетущей атмосферы, царившей на самом лугу, я остро чувствовал еще большую перемену, произошедшую в Эмбервилле, – улавливал в нем настоящее отчуждение. Его угрюмость – или что это было – сгустилась неимоверно: он еще глубже погрузился в болезненный сумрак, и в нем не осталось ничего от того веселого и жизнерадостного человека, каким я его знал. Казалось, им понемногу овладевало безумие, и мысль об этом приводила меня в ужас.

Медленно, точно сомнамбула, даже не оглянувшись на меня, он возобновил работу над картиной, и я некоторое время наблюдал за ним, не понимая ни что делать, ни что сказать. Он то и дело надолго прерывался и устремлял завороженный взгляд на какой-нибудь элемент пейзажа. У меня промелькнула нелепая мысль о странном сродстве, загадочном раппорте, которые крепли между Эмбервиллем и лугом. Казалось, это место каким-то непостижимым образом завладело частицей его души – а взамен отдало ему частицу себя. У него был вид человека, которому доверили какой-то дьявольский секрет, – человека, ставшего хранителем некоего потустороннего знания. Во вспышке чудовищного озарения я вдруг с убийственной уверенностью понял, что луг этот – настоящий вампир, а Эмбервилль – его добровольная жертва.

Не помню, сколько времени я так простоял. Потом в конце концов подошел к нему и грубо тряхнул за плечо.

– Вы слишком много работаете, – сказал я. – Послушайте моего совета, сделайте перерыв на денек-другой.

Он обернулся с заторможенным видом человека, пребывающего в наркотической одури. Потом это выражение очень медленно уступило место яростному, угрюмому гневу.

– Подите к дьяволу! – рявкнул он. – Вы что, не видите, что я занят?

Похоже, поделать тут ничего было нельзя, и я предоставил его самому себе. Все происходящее было настолько диким и нереальным, что я против воли усомнился в собственной нормальности. Мои впечатления от луга – и от поведения Эмбервилля – были пронизаны нутряным ужасом, подобного которому я ни разу не испытывал, будучи в здравом уме и ясном сознании.

У подножия поросшего желтой сосной косогора я с болезненным любопытством обернулся, чтобы бросить на Эмбервилля прощальный взгляд. Художник не сдвинулся с места и по-прежнему не сводил глаз с сатанинского пейзажа, подобно кролику перед удавом. Я до сих пор не уверен, не был ли то обман зрения, но в этот миг я различил слабую зловещую ауру, которая не была ни светом, ни туманом и зыбко колыхалась над лугом, повторяя очертания ветлы, ольх, камышей и заводи.