некоторых неосторожных изысканий не осмеливались углубляться в его потайные уголки. Аромат цветов, гуще запаха мирры и сандала, навевал приятную истому, а поскольку джинн обильно снабжал нас роскошными яствами и винами, более изысканными, чем вина Персии, на волшебные плоды мы не покушались. Мы были счастливы вместе и, то и дело погружаясь в блаженство, почти позабыли о поспешно принесенных клятвах. Не особо тревожило нас и то, что мы не видели своих прислужников, лишь слышали шуршание, будто хлопали крылья огромных летучих мышей. В основном мы умели отрешиться от зловещего грохота, что неумолчно звучал под сенью деревьев и как будто исходил от подземной реки, хотя мы так и не поняли, далеко ли и где именно она протекала. В конце концов мы так привыкли к этому шуму, унылому и устрашающему, что среди нашего уединения он был для нас все равно что тишина.

Хозяин сада, несомненно погруженный в неустанные заботы о своей коллекции и доверенных ему колдунами-владыками сокровищах, более к нам не заглядывал. Мы это заметили, но в сложившихся обстоятельствах его пренебрежение не особенно нас печалило.

Увы! Хоть мы того и не ведали или же изо всех сил пытались позабыть, силы, движущие нашей судьбой, ни на миг не прекращали своей работы. Отдохновение, которое мы на время обрели в садах Омультакоса, должно было неизбежно и ужасно закончиться. В назначенный час мы, принесшие страшные клятвы повелителю зла, должны были разделить печальную участь всех тех, кто подобным же образом необратимо обрек себя на вечное проклятие. И все же мы с Калилой без раздумий вновь поступили бы так же, лишь бы снова пережить те счастливые часы. Не подумай, что мы раскаялись.

В тысячный раз повторяли мы друг другу совсем иные обеты, сидя на кушетке во дворце, когда настал час нашей погибели. Он не предварялся никакими знаменьями – разве что внезапно раздался невыносимо оглушительный гром, который, казалось, расколол самые основания мира. Все вокруг содрогнулось, как при землетрясении, воздух потемнел, под ногами разверзлась пропасть. Цепляясь друг за друга, мы рушились в бездну вместе с дворцом. Но вот гром умолк, головокружительное падение прекратилось, и мы услышали горестный и яростный плач бушующих вокруг волн. Все осветилось мрачным сиянием, и мы увидали, что наш дворец превратился в плот, сплетенный не из тростника, но из змей, и плот этот куда-то несет нас по темной говорливой реке. Тела змей были твердыми, словно древесина, а шкуру их испещряли черно-розовые пятна, точь-в-точь похожие на мраморные стены дворца; ползучие гады сплелись, образовав надстройку вокруг нас, и громко и злобно шипели, вторя шелесту волн.

Вот на таком чудовищном судне мы и плыли по необозримым пещерам, все дальше и дальше к проклятым владениям Иблиса. Вокруг царила ночь, сквозь нее больше не пробивалось ни одного луча, ничто не мерцало и не сияло; крепко сжимая друг друга в объятиях, мы пытались найти друг в друге хоть какое-то утешение, что скрасило бы наше путешествие на плоту из шипящих склизких змей и вообще ужас нашего положения. Так продолжалось довольно долго – наверное, много дней.

Наконец нас озарило светом, мертвенным и тусклым, а грохот реки стал громче, как будто впереди низвергались исполинские водопады. Мы были уверены, что течение зашвырнет нас в смертоносную пропасть, но тут змеи вдруг зашевелились и, изо всех сил работая хвостами, доставили нас во дворец Иблиса неподалеку от того места, где султан Сулейман вечно слушает шум водопада и вечно ждет своего избавления, что придет, лишь когда этот водопад иссякнет. Едва мы высадились на берег, наш плот распался, а змеи по одной соскользнули в реку и поплыли обратно в сады Омультакоса. И теперь, господин, мы, как и ты, ждем, когда наши сердца вспыхнут неугасимым огнем и будут ярко пылать, подобно хвосту джинна-павиана, и – увы! – сгорать в вечной муке, как и сердца прочих смертных, чей огонь доставляет демонам несказанное наслаждение.

Genius loci[2]

– Это исключительно странное место, – сказал Эмбервилль, – но я не представляю даже, как передать то впечатление, которое оно на меня произвело. Любые описания покажутся слишком блеклыми и обыденными. Это просто заросший осокой луг, с трех сторон окруженный склонами холмов, покрытых желтым сосняком. С четвертой стороны втекает ручей, бесследно теряющийся в зарослях камыша и питающий болотистую почву. Ручей, что течет все медленнее, образует довольно протяженную заводь, обрамленную несколькими чахлыми ольхами, которые будто силятся отодвинуться подальше от берега, не желая находиться рядом. Над заводью склоняется засохшая ветла, так что бледные призрачные отражения ее голых мертвых ветвей сплетаются с зеленой тиной на поверхности воды. Там нет ни дроздов, ни зуйков, ни даже стрекоз, которых обыкновенно видишь в подобных местах. Все тихо и пустынно. Это место дышит злом – мне просто не под силу описать ощущение потусторонней жути, которое от него исходит. Я почувствовал неодолимую потребность нарисовать его, практически против воли, поскольку подобные странности не в моем вкусе. Собственно, я сделал целых два наброска. Сейчас я вам их покажу, если хотите.

Поскольку я всегда был высокого мнения о художественных талантах Эмбервилля и давно считал его одним из самых выдающихся пейзажистов своего поколения, я, разумеется, горячо пожелал увидеть его рисунки. Он, впрочем, даже не стал дожидаться от меня изъявления интереса и тут же открыл этюдник. Жесты его и гримаса, с которой он вытащил и продемонстрировал мне два своих акварельных наброска, выдавали какую-то странную смесь неодолимой тяги и внутреннего противления.

Пейзаж, изображенный на них, был мне незнаком. По всей очевидности, я ни разу не забредал туда в своих беспорядочных блужданиях по холмистым окрестностям крохотной деревушки Боумен, где двумя годами ранее приобрел заброшенное ранчо, которое с тех самых пор обеспечивало мне уединение, столь необходимое для плодотворной писательской деятельности. Две недели у меня в гостях Фрэнсис Эмбервилль без устали исследовал окружающую местность на предмет красот, способных вдохновить его на будущие живописные полотна, и, вне всякого сомнения, успел изучить ее куда лучше, чем я. Всю первую половину дня он обыкновенно бродил по округе с этюдником под мышкой и таким образом нашел уже не один сюжет для своих новых творений. Подобный порядок дел устраивал нас обоих как нельзя лучше, поскольку я в его отсутствие усердно стучал по клавишам своего древнего «ремингтона».

Я вгляделся в акварели. Обе, хотя и были выполнены на скорую руку, отличались характерным изяществом и живостью, присущими художественной манере Эмбервилля. Однако меня с первого