Ему позволили войти не сразу, и он даже начал надеяться, что Генрих промолчит, ибо никого не хочет видеть… Но хрипловатое «войдите» разбило эту надежду, и Хельмут нерешительно приоткрыл дверь.

Генрих полусидел-полулежал в жёстком дубовом кресле, напоминавшем трон и в целом для расслабленной позы не предназначенном. Одной рукой он сжимал массивный подлокотник, другую подставил под подбородок, покрытый лёгкой щетиной. Смотрел куда-то вперёд, даже не на жаркое пламя камина, не на какие-то безделушки на полке сверху и не на гладкую побелку стены… Погружённый в свои мысли, он словно забыл, что больше не был одним в этой комнате.

— Доброе утро, — осторожно поздоровался Хельмут, подойдя ближе и даже неглубоко поклонившись, — милорд.

— Чего это ты… — совершенно безэмоционально протянул Генрих, даже не шелохнувшись.

— Я с поручением от её милости леди Кристины, — отчеканил Хельмут.

Он решил не ходить вокруг да около и выдать всё сразу, чтобы не мучить ни себя, ни друга.

Вдруг Генрих резко повернул голову и взглянул на него едва ли не с пренебрежением.

— Если она решила сделать из тебя посыльного, то не утруждайся и иди к себе.

Хельмуту, привыкшему всегда и во всём слушаться своего сюзерена, пришлось приложить немало усилий, чтобы тут же не покинуть кабинет с чистой совестью, оставив после себя лишь упавший с души камень. Правда, как бы он потом смотрел в глаза Кристине, которая на него рассчитывала?

— Да я на вообще-то сам решил, — признался Хельмут и несмело сделал ещё пару шагов вперёд.

На Генриха, в отличие от его жены, сверху вниз смотреть было как-то даже неловко.

— Меня просто несколько… изумило, — продолжил он, — что ты взял и ушёл, хлопнув дверью. Обычно ты… поступаешь по-другому.

Неуверенность и сбивчивость в голосе раздражали, но Хельмут никак не мог набраться смелости, чтобы заговорить с Генрихом ровно и чётко.

Тот, не убирая этого своего странного взгляда, в котором будто бы читались тысячи эмоций и в то же время не читалось ни одной, сел ровнее, выпрямил спину, поправил стоячий воротник своего бархатного бронзового камзола… Хельмут не знал, чего от него ожидать, и заволновался ещё сильнее — стало как-то жарко, и сердце застучало пугающе быстро.

Он нервно сглотнул и всё-таки продолжил:

— Ты же знаешь, я её не люблю. Но тут даже я её пожалел. Она стала такой… одинокой, беззащитной, и я даже глазам не поверил, что тебя нет рядом.

— Возможно, ты и сейчас не поверишь, — отозвался Генрих тихо, — но у меня больше нет сил находиться рядом. Я вижу, как ей больно, как она плачет, и не знаю, что делать, что говорить ей… Я злюсь и виню себя, что не могу ей помочь, потому что мои слова не помогают, ничего, что я делаю, не помогает — ей становится только хуже, а тут ещё эта беременность… Ты же знаешь, да? — хмыкнул Генрих, и Хельмут кивнул. — Не то чтобы я не рад, просто… Кристина не рада, — пожал плечами он. — Она поначалу пыталась делать вид, а сегодня сказала…

— Я знаю, — прервал его Хельмут. — И она сожалеет. Она хотела бы извиниться.

Генрих промолчал, кажется, пропустив его слова мимо ушей. Он вновь отвернулся, окинул взглядом комнату — огонь в камине потихоньку гас, тяжёлые бордовые шторы были распахнуты, и катящееся к центру небосклона солнце пускало в комнату всё больше света… Хельмут нечасто бывал в этом кабинете, и сейчас он показался ему слишком скромным, чтобы принадлежать лорду или леди богатой земли: большой письменный стол, то самое дубовое кресло, в котором сидел Генрих, и пара раскладных стульчиков поменьше; на стене висел старый щит с гербом Коллинзов, а сами стены недавно побелили, и здесь ещё пахло свежим меловым раствором.

— Мама Рихарда тоже не очень-то и хотела, — вдруг заговорил Генрих — голос его звучал глухо, сдавленно, словно он вот-вот заплачет. — Это отец её уговорил, а сам до рождения младшего сына даже не дожил…

Хельмут закивал — он прекрасно знал историю семьи своего лучшего друга. Лорд Франц умер за полгода до рождения Рихарда, который недавно встретил семнадцатые именины, а леди Виктория не пережила родов… Генрих резко стал круглым сиротой с двумя младшими братьями на руках, и хоть ему на тот момент было двадцать, он позже признавался, что не знал, что делать и как вообще выжить.

— А теперь Кристина говорит, что ей этот ребёнок не нужен, — продолжил Генрих уже громче, но голос его задрожал, в нём послышались горесть и отчаяние, — хотя он уже растёт внутри неё и, возможно, всё чувствует…

Хельмут парой шагов преодолел разделявшее их расстояние, обогнул стол и присел на одно колено возле кресла, чтобы Генрих получше его расслышал, понял, чтобы разглядел его глаза и выражение лица… Нужно было любой ценой объяснить ему всё, что несколько минут назад Кристина объясняла Хельмуту.

— Она сказала, что на самом деле так не думает, — запальчиво проговорил он, привычным и оттого неосознанным жестом коснувшись ладони Генриха, той, что лежала на подлокотнике. — Просто… просто погорячилась, с кем не бывает? Не надо так на неё злиться, разве она это заслуживает? — вопросил он, сам не веря притом, что защищает Кристину.

— Да знаешь, я… — Генрих задумался, едва заметно усмехнулся и посмотрел Хельмуту в глаза — тот даже отпрянул от той боли, что исказила лицо его друга. — Я на самом деле вовсе не на неё злюсь, а на себя.

— Почему…

Генрих вздохнул, свободной рукой пригладил свои чуть растрепавшиеся волосы.

— Потому что после того, как она мне это сказала, я, кажется, бросил ей что-то невнятное и просто ушёл. Я мог бы, как всегда, её утешить, обнять, дать понять, что я люблю её и нашего ребёнка, хоть он ещё не родился, и что вместе мы со всем справимся и преодолеем все трудности, но… — Он сделал паузу, набрав в грудь побольше воздуха. — У меня это всё просто закончилось. Внутри. Все слова и все силы на то, чтобы эти слова произнести… Там нет ничего. Пустота. Даже злости и раздражения нет уже… И вот сказал бы я ей, что помогу, и пусть она не тревожится… А если я не смогу помочь? — В его глазах заплескалось горячее отчаяние, и у Хельмута сжалось сердце. — Я уже не настолько уверен в себе, как раньше.

Хельмут уже видел Генриха таким — потерянным и уставшим, не знающим, что делать. Правда, это было давно, лет десять назад, во время Фарелловской войны, и он был довольно молод и не