Андреевич, подведя Холяву к этому месту. – Посмотрите сюда. Что это такое?

Петрусь заглянул в заросли, почесал за ухом и деловито заметил:

– Бачу.

– Что же вы бачите?

– Яйцы.

– Ну, да, яйца. Но почему они на бумаге?

– А я знаю? Сам тоже дивлюсь!

* * *

Да, с грустным чувством прочел я объявление Константина Андреевича. Так хорошо все у них шло. Столько было вложено в дело души. Столько средств. Столько человек помогало… И вот результат. Как видно, трудно на этом свете заниматься куроводством, господа!

«Возрождение», Париж, 27 февраля 1937, № 4067, с. 5.

Узкая масленица

Страшно вспомнить, как мы все много ели в доброе старое время.

Та работа, которую желудок должен при нормальных условиях проделать в десять лет, наваливалась на него в течение какого-нибудь одного года. И, вот, естественно – вся русская интеллигенция преждевременно старилась.

Здесь, за границей, где салат считается отдельным блюдом, человек пятидесяти лет признается еще женихом; а у нас, в России, где даже пироги с мясом за обедом на счет не шли, пятидесятилетний мужчина уже сдавался в архив; и все изумлялись, когда он, вдруг, начинал проявлять прыть.

– Что это наш старикашка расскакался?

Преждевременная старость, благодаря неумеренному образу жизни, у нас наблюдалась во всем. Кто такой, например, с точки зрения Запада Евгений Онегин? Мальчишка. Подросток, которого иногда недурно и выпороть. А в России этого мальчугана все принимали всерьез; он считался уже пресыщенным взрослым человеком, который в восемь лет «утратил жизни лучший цвет» и который рассуждал так, как будто ему стукнуло уже семьдесят:

«…Боюсь, брусничная водаМне не наделала б вреда».

Ишь, нежность организма какая! Молокосос.

Или взять хотя бы Тургенева, когда он сам был еще сравнительно молод и написал «Касьяна с Красивой Мечи». Касьяну Тургенев дает на вид пятьдесят лет; а, между тем, обращаясь к нему говорит:

– Послушай, старик, сделай одолжение, помоги.

Почему Касьян старик? С какой стати? Потому что пятьдесят лет? Скажите, пожалуйста!

Нет, мы, безусловно, сами себя старили. И, к сожалению, имели на то основание. Ведь, подумать только: как разрушительно, например, действовала на наш организм масленица! Где, в какой стране, можно встретить подобную вакханалию? Какой народ, кроме нашего, может ее выдержать?

Русский человек, переживший тридцать маслениц, естественно, выглядел как европеец, проведший на своем веку шестьдесят тощих «марди гра[387]». В наше доброе старое время гораздо правильнее было бы считать возраст совсем не по вращению земли вокруг солнца, не но летам и не но веснам, а по вращению вокруг обеденного стола и, прежде всего, по масленицам:

– Как вы думаете: какого он возраста?

– Да мне кажется – маслениц сорок пять ему есть.

– Ого! Старичок, значит.

И, вот, только теперь, после революции, все мы почувствовали, как преступно губили себя. Как много ели. Попав в Европу на салатное довольствие, сразу помолодели, приобрели талию, живость, легкость движений… И, перескочив даже через европейскую норму, в шестьдесят еще считаем себя женихами.

* * *

Правда, нужно признаться: старая привычка праздновать масленицу не выветрилась из нас и до сих пор.

Очень часто – то здесь, то там, то в одной семье, то в другой, как только начинается сырная неделя, вспыхивают воспоминания о балыке, о семге, об икре. Глаза мечтательно полузакрываются. Возле губ играет блаженная улыбка… И из груди, вдруг вырывается стон:

– Эх… Поесть бы блинков!

Но все это, к счастью, уже не опасно. Нынешние попытки праздновать масленичные дни большей частью совершенно невинны. Сердобольная судьба сама приняла меры, чтобы мы, ее баловни, не особенно увлекались сырной неделей; заботливо постаралась, чтобы наш организм не дряхлел раньше срока.

И чтобы возврата к прошлым блинам окончательно не было, вместо черной икры разрешила нам есть только красную; вместо балыка и семги – селедку; а относительно сметаны распорядилась, чтобы ее продавали на базаре не дешевле 9 франков за фунт.

* * *

И, вот, мы опять едим блины. Но уже совсем не так, как прежде. Редко, осмотрительно, осторожно.

Собственно говоря, о селедке, разрешенной судьбой, ничего плохого сказать нельзя. С блинами она совсем недурна. Но съесть с нею благополучно можно все-таки только блинов шесть-семь, не больше. После восьмого уже хочется выпить вина: после девятого – холодной воды; после десятого – содовой; а после одиннадцатого жажда достигает такой вирулентности, что человек уже не видит ничего – ни блинов, ни сметаны, ни тарелки, ни вилки, быстро срывается с места, бегает по квартире и лихорадочно хватается за всякую жидкость, которая подвернется под руку.

Таким образом, селедка от разгула несомненно удерживает нас. Но еще больше сдерживает красная икра, – кетовая, которую мы раньше никогда не видели за столом и которую нужно заранее изучить и понять, прежде чем начать с нею орудовать.

Кетовая икра разделяется на два определенных разряда. Одна – твердая, крупная, наподобие оранжевой шрапнели, опущенной в рыбий жир; другая – выше сортом: мелкая, мягкая, наподобие охотничьей дроби; и в ней уже совершенно не чувствуется рыбий жир, а наоборот: хороший первосортный гуммиарабик.

Конечно, и к тому, и к другому сорту, в конце концов, можно привыкнуть. Но, к сожалению, кетовая икра парализует охоту к блинам благодаря тому досадному обстоятельству, что склеивает челюсти. В начале, когда трапеза только наметилась, тревожных явлений еще нет. Но постепенно, блин за блином, зубы почему-то начинают раздвигаться все меньше и меньше, дружеская беседа затухает. И, в конце концов, губы смыкаются, дыхание становится тяжелым, исключительно через нос. И разговор принимает загадочный, неясный характер.

– Ыы… Мм? А?

– Ым, ым. Ммо…

Впрочем, не только своеобразие блинных аксессуаров приводит нас во время масленицы к воздержанию. Новая процедура еды тоже значительно сдерживает дикие порывы «ам слав».

Главных способов устраивать блины в наше время – три. Первый – есть их в ресторане. Второй – есть дома в одиночку с женой. Третий – есть дома с женой и с приглашенными гостями.

О ресторанных блинах распространяться не стоит. Каждый из нас хоть раз в беженской жизни испытал, наверно, это щемящее чувство: барышня приносит пять лепестков теста вместе с двумя наперстками – в одном масло, в другом сметана, – двумя пальчиками кладет все это, как перышко, на стол и торжественно произносит: «вот вам блины».

При очень сильном характере и при особой недюжинной выдержке пять лепестков, пожалуй, можно съесть медленно, не торопясь, чтобы продлить удовольствие. Но зато какое настроение создается после подобных блинов! Разыгравшийся аппетит буйно требует еще чего-нибудь: бифштекса, ростбифа, индюка, утки. В эти минуты весь мир начинает почему-то казаться съедобным. А так как кроме блинов к обеду по карточке не полагается ничего, то приходится быстро покидать ресторан…

И кто из нас не являлся после этого прямо домой, не направлялся на кухню и не готовил торопливо, на скорую руку, яичницу, кашу или фунт макарон с сыром?

Второй способ