– есть блины у себя дома в одиночку – уже значительно солиднее в смысле питательности. Вместе с селедкой и красной икрой, как мы уже говорили, можно съесть блинов десять, даже плохо поджаренных, а если жена умна, дальновидна и печет блины впрок на всю масленицу сразу, то не трудно их есть и несколько раз, хотя бы и холодными. Например, – на следующий день утром; в полдень через два дня; за вечерним чаем дня через три… Пока не наступит прощеное воскресенье, когда жена подойдет к мужу и ласково скажет: «Вот и конец разгулу. Прости меня, Васенька, если я тебя в этом году чем-нибудь сильно обидела».

Однако, блины в одиночку тоже имеют свои недостатки. Они сытнее ресторанных, безусловно. Но нехорошо то, что носят они в себе какой-то мрачный конспиративный характер. От соседей такое предприятие надо скрывать. Окно в кухне должно быть вплотную прикрыто: по запаху все узнают, в чем дело, и кое-кто немедленно явится. В комнатах угар, сизый дым. На дверях у входа подозрительная записка: «Кутиковых дома нет». А внутри, за столом, жуткая картина: муж с женой сидят вдвоем, как горькие пьяницы, молча набивают рот тестом, жуют… Нервно вздрагивают при каждом внешнем шуме. И она шепотом спрашивает:

– Хочешь еще?

– Хочу, – сквозь тесто невнятно жалко хрипит он.

Наконец, третий и последний способ современного празднования масленицы – блины с приглашенными гостями. Этот способ встречается теперь реже и реже, так как все люди, за редким исключением, с течением времени несомненно умнеют. Но когда этот метод, все-таки, применятся к жизни, получается обычно крайне неудовлетворенное чувство. Не удовлетворены хозяева, которые среди суеты не успели сами ничего съесть; не удовлетворены также и гости, которые ожидали гораздо большего, чем получили в действительности.

И в самом деле: как нервируют терпеливого человека эти чудовищные по длительности перерывы между подачами блинов!

Уже и одна история рассказана. И другая. И масло застыло. И кто-то начал докладывать, как проводил время на похоронах. А хозяйка все не приходит из кухни. Что-то там шипит. Кто-то там ворчит…

А затем – вечный недостаток сметаны. Осторожное поглядывание по сторонам, всем ли хватило? Подобный насильственный альтруизм подавляет нормальную эгоистическую психику, приводит нервы в состояние крайнего напряжения.

И все хмуры. Раздражены. Начинаются колкости, шпильки. Даже отменные весельчаки, и те упорно молчат.

И только когда переутомившаяся хозяйка посреди столовой лишится, вдруг, чувств, и рухнет на пол вместе очередной порцией блинов, только тогда оживление снова вспыхивает. И общий разговор сразу налаживается.

* * *

Да, действительно, скромны сейчас наши блины. И в ресторанах. И дома. И в гостях. Очень скромны также приложения к блинам.

Но зато, повторяю: нет в нашем организме даже на масленицу былой перегруженности, тяжести, вялости. Все мы неудержимо крепнем, мoлодеем на глазах у удивленного Запада.

И разве не лучшим подтверждением этого факта является то, что даже пожилых эмигрантов европейцы теперь начинают смешивать с юношами и заставляют их отбывать воинскую повинность вместе со своею молодежью?

«Возрождение», Париж, 13 марта 1937, № 4069, с. 4.

Рекорды

Интересный вечер провели мы у Котуриных. Собралось довольно много народу; некоторые друг с другом не были даже знакомы. И случайно разговор коснулся темы об эмигрантских профессиях.

На профессии у меня давно существует свой определенный взгляд. По-моему, всякая профессия, какова бы она ни была, губит человеческую личность, искажает нашу природу. У профессионала одно какое-нибудь качество всегда гипертрофировано, выпячено, а другие, – наоборот, едва выявляются, не успев нормально развиться.

По-моему, это он, профессионализм, увеличивая количество всяких знаний и навыков, плодит в то же время огромное число дураков. Взаимное непонимание современных людей, многочисленность точек зрения, борьба классов – все это именно непосредственный результат профессионализма.

Но, впрочем, дело не в этом. Итак, сидели мы у Котуриных и обсуждали: кому из присутствующих приходилось заниматься в эмиграции самой странной профессией?

– Пожалуй, я, господа, в этом отношении, побил эмигрантский рекорд, – сказал сидевший возле меня полковник, загадочно улыбнувшись и победоносно взглянув на соседей. – В Сербии, знаете, я считал прохожих на улице и получал за это определенное жалование.

– То есть… как это считали?

– А так. Сидел на улице Краля Милана в кафане, у окна, и записывал количество всех проходивших мимо. Дело в том, что строительному отделу городской общины понадобилось выяснить степень выносливости тротуаров новой системы. Вот и нужно было определить: сколько человек в день трет белградские тротуары своими ногами.

– Да, это действительно оригинально, – снисходительно согласился сидевший против полковника бывший мировой судья. – Однако, сказать правду, моя нынешняя профессия тоже не хуже вашей белградской. Я, изволите ли видеть, из макарон цветы делаю.

– Цветы? Из макарон?

На мгновение воцарилось молчание. Хозяйка дома перестала разливать чай и тревожно посмотрела на судью: не хвастает ли? Или, быть может, по дороге сюда заглянул в бистро, чтобы промочить горло?

– Да, цветы, – горделиво продолжая глядеть на полковника, считавшего в Белграде прохожих, твердо повторил судья. – У нас на нашей фабрике из макаронного теста лепят всевозможные цветы: розы, маргаритки, фиалки. Вот, я эти самые цветы и насаживаю на проволоку; а сослуживица моя, тоже русская дама, опускает их в краску, окрашивает, составляет букеты.

– Вот оно что! – Хозяйка облегченно вздохнула. Снова начала разливать чай. А сидевшая рядом с нею энергичная дама, пренебрежительно усмехнувшись, отодвинула от себя чашку с чаем.

– Цветы цветами, господа, и макароны макаронами, – многозначительно произнесла она. – А, вот, мой пансион, если хотите знать, тоже дело не очень обычное. Кто из вас когда-нибудь держал собачий пансион? Никто? А я, вот, держу. И дело отлично идет. Не понимаю: почему все наши русские в последнее время кинулись открывать пансионы для людей в Нормандии, в Савойе, на Кот-д-Азюр?… Разве собаки не выгоднее? Во-первых, никаких требований; что даю, то и лопают. И жалоб не слышу. Вы возьмите человека-пансионера: ведь это обыкновенно чудовище! И то ему не нравится, и это. И комната не на юг, и соседи поздно ложатся, и в дождь некуда выйти. А собаке к чему юг? Не все ли ей равно, с какой стороны солнце? И разве нужен собаке вид из окна? Соседи ее никогда не беспокоят. На дождь не обращает внимания. А самое главное – никогда собака про пансион плохих слухов не пустит. А люди… приедут в Париж с отдыха и ну клеветать: и обед не на масле, и мало дают, и в столовой неуютно, и в комнатах грязно… Нет, нет. Если теперь выбирать нам какую-нибудь профессию, то в связи только с животными. Мой добрый совет, господа: бойтесь людей!

– Что ж… Это действительно верно, – заговорил молчавший до сих пор бывший присяжный поверенный. – Вы вполне правы. Я лично тоже такую программу осуществляю. Никаких