— Вы знаете, как меня зовут, но сами не представились, — помолчав, сказала я. — Может быть, удостоите меня чести узнать ваше имя?

— Некоторые зовут меня Феннеком в честь африканской лисицы, обитающей в пустыне. Другие именуют Ташельтом. Знаете, есть тут у нас такая рогатая гадюка, — ответил он, нисколько не развеяв страха, растущего в моей груди.

— А настоящего, личного имени у вас нет? — спросила я, вспомнив, что где-то читала, как важно для заложника установить с похитителями эмоциональный контакт, чтобы в нем видели не безликого пленника, а живое человеческое существо, которое уже не так-то просто хладнокровно убить.

— Я никому не называю своего имени на языке тамашек и уже давно им не пользуюсь.

— Похоже, вы его стыдитесь, — сказала я, наверное, слишком смело.

Его это, видимо, задело, и он резко вздернул подбородок.

— Стыжусь? Ни в коем случае. Туарег гордится своим родом. Это чувство родилось и умрет вместе с ним. В моем имени заключена вся моя родословная. Оно ничем не запятнано. Я горжусь им, несмотря на то что мой народ перенес много оскорблений и унижений. Но свое имя и родословную я поберегу для себя. Мое племя много претерпело, и я не допущу, чтобы люди снова из-за меня подвергались гонениям.

Очевидно, я затронула его чувствительную струнку.

— Гонениям?

Мое удивление прозвучало простодушно. Кто может преследовать и подвергать гонениям кочевое племя пустыни, которое никогда надолго не остается на одном месте, представляет собой объект, так сказать, невероятно подвижный? Я надеялась, что он мне это прояснит, но глаза его казались далекими, в них читались страдание и ожесточение. Феннек вдруг отвернулся и приказал подчиненным принести мне воды.

Через несколько минут мы вернулись в машину. Скоро к нам присоединились еще две, и мы помчались дальше колонной, взлетая на песчаные холмы. Так корабли под всеми парусами выскакивают на волны, громоздящиеся со всех сторон.

Остановились мы только ночью. Я дремала, неловко прислонившись головой к окну, а когда очнулась и протерла глаза, было уже совсем темно, и несколько ярко пылающих костров только подчеркивали мрак. Этот лагерь был совсем не похож на тот, что мы покинули утром. Ко мне с радостным лаем подбежали собаки, всюду виднелись люди, бегали дети, которые почему-то не спали в этот, судя по всему, поздний час. Я с любопытством отметила тот факт, что тут были и женщины, хотя они и держались поодаль. Слышалось жалобное блеяние козлят, зовущих своих мам, от которых их отделили, чтобы сохранить молоко. Понятия не имею, откуда я это знала, но знала так твердо, что по спине у меня побежали мурашки.

Охранники Феннека проводили меня в палатку, стоящую в сторонке, у входа обменялись приветствиями с ее обитателями, только потом отступили в сторону и впустили меня внутрь. Залезла я туда чуть ли не на четвереньках — не самый достойный способ знакомиться с женщинами из племени туарегов, с которыми я имела удовольствие встретиться в первый раз в жизни. Они с любопытством разглядывали мою странную внешность, как, впрочем, и я их. К внешнему виду женщин в Тафрауте, с ног до головы закутанных в черное, застенчиво прячущих лица от посторонних и всегда избегавших моего взгляда, я уже привыкла. Но эти разглядывали меня с откровенным интересом. Когда я ответила им тем же, они заулыбались и что-то залопотали, звеня раскачивающимися украшениями, в которых отражалось пламя свечей. Три женщины сидели в ряд, прямо как на какой-нибудь средневековой картинке, изображающей три возраста человека: поразительно привлекательную юность, цветущую зрелость и старость. Нос у здешней старухи оказался таким же крючковатым, как у гигантских орлов.

«Интересно, родственницы они или нет, — думала я. — Ведь держатся вместе столь непринужденно. Любопытно, что они думают обо мне, когда я стою тут перед ними в помятой и, разумеется, грязной хлопчатобумажной рубахе, фирменных джинсах и дорогих сандалиях, со швейцарскими часами фирмы „Лонжин“ на руке и настолько скромными серьгами, что их почти не видно».

Их серьги были поистине огромными и весьма выразительными. Такие большие куски серебра четкой геометрической формы вроде бы и носить-то неудобно. Тем не менее эти женщины держались так, словно эти штуковины весили не больше пера. Все три, конечно, были увешаны амулетами, не менее дюжины на каждой, кстати, очень похожими на мой. Они были пришпилены к темным платьям, ярким вышитым блузкам, изысканным платкам и шалям, как и у меня, висели на шее на шнурке или плетеном ремешке.

Рука моя сама потянулась к амулету, который я предусмотрительно спрятала под рубашку. Сердце мое забилось, словно я интуитивно, бессознательно почувствовала, что для меня настал очень важный момент, который изменит всю мою жизнь. Это ощущение трудно поддается описанию… Будто волею судьбы или обстоятельств я подошла к ключевому моменту, к какой-то тайне, готовой вот-вот раскрыться, узнать которую я жутко боюсь. Мне очень хотелось немедленно вынуть свой амулет и показать его этим женщинам в живописных традиционных нарядах, но я не решалась, сама не знаю почему. Причина, скорее всего, крылась в том, что мы еще не успели познакомиться. Этот жест с моей стороны, да еще в столь поздний час, был бы некрасив, даже непристоен, неожидан и груб. Я подождала, пока они освободят для меня место на кровати с веревочной сеткой, возвышающейся над землей всего на несколько дюймов, и с матрасом, обтянутым пестрой шерстяной тканью, и не успела опомниться, как уже лежала под одеялом. Я погружалась в сон, еще понимая, что со мной происходит, мышцы расслаблялись, сознание расплывалось. Меня охватывало состояние, когда восприятие действительности находится в полном равновесии и порой обостряется до невероятности. Перед тем как провалиться в сон, я в течение нескольких мгновений слышала лишь приглушенные голоса, подобные шороху ветра, шелесту листьев или лепету волн, ласкающих берег. Потом все звуки слились в одно слово, повторяющееся вновь и вновь: Лаллава, Лаллава, Лаллава…

Когда я снова открыла глаза, уже совсем рассвело, и в палатке, кроме меня, никого больше не было. Я с наслаждением потянулась, ощущая во всех членах странную негу. Уже несколько лет я не спала так хорошо. Я вышла на воздух и огляделась. Мы находились в сухой долине, где река, давно уже пересохшая, прорезала широкую впадину, заполненную десятками шатров и сотнями людей. Старики в туго намотанных тагельмустах. Их халаты, развевающиеся на ветру, скрывали тощие ноги и кости, обтянутые кожей. Дети с раздутыми животами и огромными глазами. Головы малышей были выбриты, оставлены только одна или две тонкие косички. Группа старух, колдующих возле костров над кастрюлями с едой. Женщины помоложе, ритмически что-то толкущие в деревянных ступках.

За спиной раздался шум моторов. Я оглянулась. Вдали показалась вереница покрытых пылью грузовиков. Женщины побросали свои пестики, подобрали одежды и направились к ним. Эти стройные особы держали спины прямо и горделиво, не позволяли себе бежать со всех ног. Мужчины подавали им из грузовиков мешки с едой, наверное зерно, рис, овощи, растительное масло, финики. Каждая терпеливо ждала очереди получить свою долю.