— У нас все нормально, — ответила она.

— Куда пойдешь?

— Домой, рожать ребенка на земле кель-ахаггара.

— Хоггар далеко, сестра, а ты одна. Может быть, вдвоем будет больше шансов добраться?

— А я не одна, нас двое. — Она улыбнулась, тронутая его предложением, пусть и высказанным косвенно. — Возвращайся к своим и не говори обо мне. Ты меня не видел.

Азаз ухватил верблюда за недоуздок и протянул этот ремешок Мариате.

— Это тебе. А вот там, на пальме, висит мешок с едой. Если бы наш отец был здесь, он сказал бы, что я все делаю правильно. Женщину народа покрывала нельзя заставлять идти замуж против ее воли.

Глаза Мариаты наполнились слезами. Она склонила голову, чтобы брат не видел, как она плачет.

— Тебя разве не накажут за то, что ты потерял верблюда?

— Не слишком велика потеря. Накажут, подумаешь. К востоку отсюда есть дорога. По ней не ходи. Она идет на Тимимун и Тиндуф, ее патрулируют военные на машинах. Но ориентируйся по ней. Ночью пересеки ее и двигай в сторону равнины Тидикельт, где увидишь холм с тремя вершинами, оттуда поверни на восток и иди три дня. Как зайдет солнце, поднимется ветер, повернись к нему лицом и продолжай двигаться. По левую руку на небе появится Проводник и пойдет по небосклону прямо перед тобой. Когда он скроется за линией горизонта, продолжай идти так, чтобы Северная звезда была у тебя за спиной, а Дочери — перед тобой. По пути у тебя будут колодцы, но нечасто и на большом расстоянии. Земля станет постепенно подниматься. Иди все время прямо и доберешься до Абалессы. Верблюдицу зовут Такамат. Обычно она смирного нрава, но может быть и своевольной. Вы с ней поладите.

Такамат звали служанку, которая шла по пустыне с прародительницей.

Мариата удивленно подняла голову. Ее поразила не только мрачная ирония этого совпадения, но и неожиданная изобретательность брата. По щекам женщины потекли слезы.

— Тин-Хинан должна гордиться своими потомками, — сказала она и взяла недоуздок.

Теперь будто сама жизнь пойдет у нее на поводу. Тонкая плетеная веревка в руке казалась ей странно тяжелой.

— Особенно женщинами, — прибавил брат.

Они коснулись ладоней друг друга, Азаз повернулся и пошел прочь, расправив плечи и широко размахивая руками. Фигура его быстро уменьшалась на желтом фоне песков и через несколько минут пропала из виду.

В лагере мы оставались три дня. Вокруг бушевала песчаная буря, и передвигаться куда бы то ни было не представлялось возможным. Странно об этом говорить, но эти три дня были самыми счастливыми в моей жизни. Нас с Таибом оставили вдвоем, и в любое другое время я нашла бы эту ситуацию невозможной, поскольку в замкнутое пространство палатки были втиснуты два столь разных человека. Но страх перед людьми, мучивший меня всю взрослую жизнь, и вечная настороженность куда-то пропали, испарились. Возможно, этому способствовал полумрак палатки. Она оказалась превосходным местом для исповедей, признаний и откровенности. Мы лежали на спине, глядя вверх, в темноту, задавали друг другу вопросы, с которыми всегда хочется обратиться к человеку, который, как тебе кажется, будет играть в твоей жизни важную роль, и оба несли прекрасную чушь, возвышенную и столь же нелепую. Я спрашивала, почему он до сих пор не женился, сколько раз влюблялся и как же вышло, что это ничем не закончилось. Верит ли он в загробную жизнь, хотел бы иметь детей, чему его научили в жизни собственные ошибки, какую он слушает музыку, какое его любимое блюдо, каковы самые счастливые воспоминания и какой он помнит самый смешной анекдот. Мы лежали совсем близко, но не касались друг друга, что-то шептали, смеялись, дремали. Наконец Таиб спросил, как я жила в Лондоне, как прошло мое детство, и я рассказала про свою палатку в саду, про игры в войну с друзьями-мальчишками, про то, как мы бегали полуодетыми и сражались деревянными саблями.

— Вы были маленькой дикаркой, — улыбаясь, сказал он.

— Да, — тихо отозвалась я. — Но очень давно.

— Вы до сих пор немного такая. Я же вижу ваши глаза, когда вы смотрите на пустыню. Вы обожаете дикую природу, не зря же увлеклись скалолазанием. Уж не поэтому ли вас занесло в Марокко?

Под таким углом я еще об этом не думала, но Таиб был по-своему прав.

— Тут во всем виновата отцовская коробка.

— Коробка?

Я рассказала все: про наследство, про то, что на чердаке дома отец оставил для меня коробку, про то, что мы с Ив обнаружили в ней, когда открыли. Вдруг меня как громом поразило.

— Ив!

Таиб повернулся ко мне, глаза его были широко раскрыты.

— Что? Что такое?

— Да Ив же! Она же с ума сойдет, поставит на уши всю марокканскую полицию. Ведь я же пропала, меня надо искать! — Я порылась в сумочке, ища мобильник, нашла его и торопливо стала тыкать пальцем в кнопки. — Черт!

Батарейки сели. Вне себя от ярости, я зашвырнула мобильник в дальний угол палатки, и он глухо шлепнулся о полотняную стенку.

Не говоря ни слова, Таиб сунул руку в карман, вынул свой аппарат и протянул мне. Поразительно, но здесь, в центре самой большой на земле пустыни, связь была, хотя сигнал оказался слабеньким. С трех попыток мне удалось набрать номер Ив.

Раздались гудки, очень долго никто не отвечал, потом я услышала:

— Ну и кто это еще?

— Ив, это я, Иззи.

— Из! Где тебя черти носят?

Только теперь я поразилась тому факту, что наши похитители не забрали у нас мобильников, но быстро сообразила, что для них в этом не было особой надобности. Так что мне сейчас ответить?

— Хороший вопрос. Понятия не имею. Где-то посередине Сахары.

Ее удивленный крик услышал даже Таиб. Я отодвинула аппарат подальше от уха, пока она не перестала орать, а потом быстренько и как можно проще рассказала, что с нами случилось.

— Вас похитили? Господи, Иззи! Что мне надо делать? Позвонить в посольство?

Пока я пыталась сформулировать ответ, в палатку нырнул какой-то человек, выхватил у меня телефон и отключил связь. Потом он с явной угрозой что-то пролаял в мой адрес на своем языке. Я поняла только два слова: «Со мной». Они прозвучали по-французски, но движение его автомата было недвусмысленным. С беспомощным видом я повернулась к Таибу.

— Идите с ним, — сказал он, но теплый взгляд согрел меня, и мне сразу стало легче.

Буря снаружи как будто стихла. Воздух все еще был серовато-желтым из-за массы носящихся в нем мельчайших песчинок, как снег залепивших стенки и крыши палаток, но, несмотря на скрип на зубах, дышать было можно. Охранник повел меня к самой большой палатке, черной и приземистой. Согнувшись в три погибели, я нырнула в низенькое отверстие входа. Главарь контрабандистов лежал, растянувшись на тростниковой циновке, но, увидев меня, приподнялся на локте. Он смотрел на меня так, что если бы не скудость обстановки, то можно было бы подумать, что передо мной какой-нибудь древний полководец или сам император. Теперь на нем была не пыльная форма, в которой этот человек ходил в тот день, когда захватил нас, а длинный халат и широкие хлопчатобумажные штаны с каким-то сложным узором по бокам. Коричневые босые ступни с длинными костлявыми пальцами и широкими грубыми подошвами выдавали в нем субъекта, который с детства не носил обуви. При этом голова оставалась замотанной лицевым покрывалом, видны были только темные, блестящие глаза. Перед ним на маленьком круглом столике дымились два стакана с чаем, стоял помятый железный чайник, миска с маслом, лежала стопка лепешек. Он жестом пригласил меня сесть, и я кое-как опустилась на колени.