затем кинулся на нее, вырвал прут, вытолкал из домика и начал там распоряжаться по-своему. Игрушки в одну кучу, цветы из баночек вон.

Видя, как рушат ее хозяйство, Анка горько заплакала. Лешка начал утешать ее:

— Без этого какая же война. При войне все еще не так летит!

— Ну и бросай свое. Я не хочу войны.

— А тут не спрашивают. — И Лешка разлегся на весь домик. — Ну, выгоняй меня. Сам я не уйду.

Тогда сестренка истошно закричала:

— Мама! Мама!

На крик появился отец.

— Ты? — спросил он, кивая на разорение.

— Я войну показывал, — начал оправдываться Лешка. — Потом я все сделаю. Лучше сделаю. Она пристала: скажи да скажи, какая война.

— Не хочу войны, не хочу! — завопила Анка.

Отец, горько усмехнувшись, взял Анку на руки:

— Ну замолчь. Лешка, устрой все, как было!

А когда тот устроил, обнял его другой свободной рукой и сказал:

— Ты ведь побольше — думай, что делаешь. Пора думать. Ну, пошли в дом.

У ворот уже стояла подвода. Петр, не спуская Анку с рук, сел на лавку. Лешке велел сесть рядом слева, жене справа, потом всех крепко обнял и задумался. Много бы надо было сказать, но что успеешь в одну-две минуты. На всю жизнь не научишь, только запутаешь. Петр вздохнул, трижды поцеловал всех и сказал коротко:

— А теперь ослобоняйте меня: время!

Мать послушно встала. Тут Лешка понял, что отец уходит на такое дело, перед которым должны посторониться все другие.

* * *

На место дяди Петра колхозники выбрали председателем его жену Матрену. Она не стала отговариваться неуменьем вести большое дело, ни слабостью здоровья, хотя уже много лет мучилась сердечными припадками. Она откровенно обрадовалась и сказала колхозникам: «Большое вам спасибо». Про себя подумала: «Кто же еще, кроме меня, заменит моего Петра? Я ведь каждую его думку и заботку знаю. Заодно с ним все перестрадала, бессонными ночами баюкала».

Матрена старательно припомнила все мужнины думы, заботы и твердо решила: «Жива не останусь, если все их не исполню». Пугало ее только одно, что у нее не хватит твердости. По своей природе она была добрая, уступчивая, ласковая. А постоянная дума, что она скоро умрет, жизнь ей дана только напогляд, сделала ее еще добрей, уступчивей. «Пускай живут люди, как глянется им. Не буду мешать. Я ведь меж них так, по ошибке затесалась».

Выполнять мужнины заботы Матрена решила с колодца: либо вырыть новый, либо углубить прежний. Снова позвала Луку и сказала:

— Знаешь, я вот сплю и во сне не могу из головы выбросить: неужели наши бабы так весь свой век и будут надсаждаться? А потом наши дочери будут ходить по той же дорожке? И вот она? — Матрена погладила по голове свою тихую, задумчивую Анку.

Лука перевел ослабевшие, слепнущие глаза на девочку. Она, светловолосая, в светлом же платье, смутно мерцала перед ним, как белая кувшинка в ночи. И Луку вдруг охватила такая любовь ко всему живому, ко всему малому, слабому, что он, не колеблясь, согласился починить колодец. Дрожащей рукой он нащупал белое пятно Анки, погладил плечико и сказал:

— Расти, не бойся!

Луку спустили в колодец. Работа подвигалась медленно. И грунт был тяжелый, щебенчатый, и сил у Луки мало. Самой же большой помехой были глаза. Во тьме колодца они слабели день ото дня, час от часу. Порой их заволакивал такой туман, что Лука терял из виду бадью и лопату.

«Не дотяну. Зря себя и народ мучаю», — горько раздумывал старик. Но вот к концу месяца грунт пошел мокрый, а еще через неделю зажурчала вода.

В последний раз Лука поднялся из колодца, как и полагал, слепым.

Он стоял на куче песку, держась рукой за колодезный сруб, и бормотал радостно:

— Дотянул ведь. И сам не верил, а дотянул. Это последний колодчик, это мне памятник.

— Дедушка Лука, пойдем сушиться, — позвала Матрена.

— Подожди чуток, я погляжу, как там водица мерцает. Погляди и ты. Водица прибывает, кружится, сама в ведро просится!

Когда Матрена склонилась над дышащей холодом тьмой колодца, Лука шепнул ей:

— Не старайся, Матрена Николаевна, ничего там не увидишь.

— А ты-то как же видишь? — озадаченно спросила Матрена.

— И я не вижу. Ни там, ни здесь, ничего не вижу. Отемнел. Возьми-ка меня за руку. Один, без поводыря, отходил ваш Лука.

Отемневший одинокий Лука остался доживать в Ваничах. В благодарность за колодец ему назначили пропитание, для жилья Матрена отвела в своем доме комнатку. Одежда и обувь у Луки была своя — из бычьей кожи, из толстого брезента, — все несокрушимой крепости. Поводырей — целая деревня.

Ходил Лука не много, и чаще всего к колодцу. Придет, сядет на поваленную ветром березу и слушает, как журчит колодезное колесо, звякают ведра, плещется вода, о чем говорят бабы, девки, ребятишки, припоминает, какие у них лица, и постепенно забывает, что слеп.

Из поводырей он больше всех любил Анку. Когда в его слабой руке была еще более слабая рука, он начинал чувствовать себя сильным, прежним богатырем, который без ворота спускал в колодцы и поднимал вверх своего помощника.

Анке, в свою очередь, полюбилась должность поводыря. Ведя большого Луку, который выше и седей всех на деревне, у которого борода с веник, а в каждый сапог уходит по ведру воды, она чувствовала и себя невиданной великаншей. Недаром все уступали ей дорогу, даже приостанавливали подводы, и не пустые, а с поклажей. Кроме того, дед Лука знал много всяких интересных былей и небылиц. Скоро и малый и старый сделались неразлучными друзьями.

Лука думал, что вслед за зрением от него уйдут и все остальные силы. Но этого не случилось. Напротив, даже прибавилось в ушах чуткости, в руках ловкости и во всем