– Да какая разница – во вторник или в среду?

– Нет, постой. Во вторник у меня…

Пашка провалился в недавнее прошлое и никак не мог оттуда выбраться. Рассказывать он не умел – сворачивал с главной темы в проулок, увязал в ненужных деталях, запинался, когда дело касалось дат и имён. Сейчас и это не раздражало Митю. Паша принёс с собой свежий ветер с той стороны, где нет проблем с сетчаткой глаза, где проблемы совсем другие – не такие страшные и даже, скорее, смешные. Митя давно потерял нить повествования, а просто слушал неиссякаемый трёп приятеля. Сегодня этот трёп ему помогал. В гудящем коридоре больницы, где нет места, чтобы уединиться, Митя, как ему казалось, провёл, может быть, лучший вечер в своей жизни.

Пашка подхватился и исчез также неожиданно, как и прибежал.

Пасмурным днём Лена тянула к своему дачному домику тележку. На тележке покоился мешок с собранным на лугу коровьим навозом. Бесхозное высохшее удобрение собиралось среди клевера и ромашек по лепёшечке, по лепёшечке. Нелёгок труд дачника. Тележку помогала везти Ленина подруга-соседка, присоединившаяся к сбору отходов мясомолочного хозяйства просто так, за компанию. Два скарабея женского пола медленно двигались по тропинке и, завершив предельно приземлённое, вознеслись к вершинам духовного, заведя разговор о Высокой Литературе, о Шекспире. Сосны над их головами прислушивались к неслыханным в этих местах речам, к незнакомым именам и названиям – чета графов Рэтланд, Елизавета Сидни, театр Глобус. Сосны слушали с интересом. И сосны чувствовали, что вон та маленькая женщина с короткой стрижкой говорит одно, а думает совсем о другом, мысли её далеко, и кажется, что она за кого-то молится. Лена никаких молитв не знала, она просто просила, почти безостановочно просила за мужа.

Валяясь на диване, Митя думал о том, как здорово, что есть на свете Вовка. В Мите не угасала абстрактная уверенность, что в самую трагичную минуту Вовка обязательно поможет. Сейчас пока всё идёт само собой, и всемогущего друга беспокоить не надо. А вот случись что-нибудь действительно страшное… А пока он будет стараться поскорее выкарабкаться.

Выкарабкивался он плохо. А уже в конце лета случилась третья операция.

В один из самых первых дней осени Митя стоял у больничного окна и смотрел на кусочек Тверской, по которой двигалось праздничное шествие по случаю юбилея города. Он разглядывал ряженых и рассуждал:

«Мне пятьдесят два года. Это два раза по двадцать шесть или четыре по тринадцать. Может быть, в этом всё дело? Число тринадцать плохое, а четырежды плохо – это очень-очень плохо. Отсюда эта чернющая полоса, глаз, неудачные операции. Вот. Скатился до Каббалы. Или это нумерология?»

Он начинал рыть там, где не было места пониманию, путано искал скрытый смысл того, что с ним случилось в четыре раза по тринадцать. А тринадцать – это единица и тройка. В сумме они дают те самые четыре, на которые надо умножить тринадцать, чтобы получилось… То, что в детстве ему могло показаться тайным и волшебным, сейчас оборачивалось страшным и беспощадным. Чтобы не болтаться бессильным листиком в непонятно откуда взявшемся вихре, он пытался нащупать хоть какое-то разумное обоснование произошедшему. Пусть это будет логика мистики. Но какая в мистике может быть логика?

Палату с ним делили ещё трое пожилых мужчин, среди которых выделялся дед с чудовищно дремучими мозгами. Но зато он обладал задатками народного лидера. Он легко завладел вниманием двух других товарищей по несчастью, покорив их своими знахарскими познаниями. Он учил соседей, как унимать зубную боль, как избавляться от бородавок, как лечить туберкулёз. Ему нравилось, что его слушают не просто так, а с особой заинтересованностью, с желанием узнать полезные рецепты. И, лёжа на кровати, он поучал:

– Если туберкулёз? Так что крысу поймать надо. Поймал, после – зажарить. Шкуру не снимать, не потрошить. Целиком зажарить. Зажарил, значит. И что? Съесть её надо. Всю. Вот как она есть, так и всю.

Дальше следовало теоретическое обоснование:

– Крыса, она ведь что? Она зерном, травами всякими питается. Всё, что в травах есть полезного, в ней копится. Поэтому она и лечебная.

«Отбросами она питается. И я такой же дремучий, как этот дед: никак не могу отвязаться от мысли, что моя беда заключается в четырежды по тринадцать лет. Эх, дед, дед. Знахарем без образования стать можно, но с куриными мозгами – никогда. Будем надеяться, что твоими советами никто не воспользуется. Четырежды тринадцать – это пятьдесят два. А это откровение какие мозги породили?»

Врачи ещё продолжали возиться с Митей, но его охватило равнодушие. В больнице он насмотрелся страданий и страхов, наслушался трагичных историй о том, как люди теряли зрение. В каждом больном, как и в нём самом, жил маленький страх. А что творится в душах при смертельной болезни? Митя подчинился Высшим Силам, которые он посчитал виноватыми в своей беде. Говорил же Конфуций, что Высшим Силам сопротивляться бесполезно. А Митя и не сопротивлялся.

« В больнице уравниловка. Никто не рвётся стать первым, пропадает желание что-то доказать другим. Каждый занят собой, каждый пришиблен своим страхом. Страх – это неотъемлемая часть всех нас. Здесь, в больнице, его скрыть трудно, он не умещается внутри. В обычной жизни его спрятать легче. Но он в нас всегда. Этот мир, в котором мы живём, в значительной мере состоит из страха. Всю жизнь существовать под страхом – это и есть настоящее Божье наказание. Смел не тот, кто страха не ведает, такой болен, а тот, кто может с ним справиться. А как справиться, если его в нас культивируют? Всю жизнь. Сперва мы боимся получить двойку в школе, боимся учителей. Мы перед ними беззащитны. От беспомощности всего лишь шаг до детского ужаса, особенно если в любое мгновение добрые руки педагога могут схватить тебя за шиворот и выбить твоим лбом дверь. Боимся родителей. Входная дверь хлопнула, и застываешь с книгой в руках. В каком настроении пришла мама? Позже мы боимся начальства, увольнения «по сокращению штатов», хотя безработица стала реальностью совсем-совсем недавно. Боимся осуждения коллективом, боимся выступать с трибуны, хулиганов, жены, друзей, соседей. Боимся болезней, старости, смерти. Чего-то боимся панически, к чему-то приспосабливаемся. Но никогда не расслабляемся. Нашему поколению ещё повезло. Отцам досталось куда крепче – страх, что убьют на войне, что на тебя обратят внимание «органы». Самый сильный след о тех проклятых годах оставили не рассказы бабы Веры и её друзей, не романы и повести о том времени, а короткое, в десяток предложений воспоминание Маргариты Брониславовны о своих молодых годах. ЭМ Бэ, как её в институте называли за глаза, не специально, а просто к слову пришлось, поведала, что в молодости жила в четырёхподъездном доме, где все обитатели, так или иначе, были связаны с наукой. Она его называла «дом специалистов». И вот каждый вечер, как темнело, она со своим мужем гасили в квартире свет и стояли, прижавшись друг к другу, у окна, высматривая, завернёт ли к ним во двор полуночная машина или сегодня обойдётся. Они хорошо знали часы, когда надо было стоять у окна. А если машина появлялась, то они смотрели, к какому подъезду она направится. Если к соседнему, то можно было идти спать. И в других квартирах, наверно, люди тоже стояли у окон и ждали. Ждали в других домах, ждали в других городах. Несправедливость обвинений, жестокость следователей, нечеловеческое существование в лагерях – всё меркло перед этим смиренным ожиданием. Никто не пытался ни воспротивиться, ни, хотя бы, убежать, спрятаться. Люди стояли в темноте у окон и ждали своей участи. Люди занимались какими-нибудь домашними делами – стирали, пили чай, стелили постель – и ждали своей участи. Люди, допоздна задержавшись на работе, в свете настольной лампы макали перо в чернильницу и дописывали квартальный отчёт или правили свой доклад для завтрашнего собрания и ждали своей участи. Для всех них страх был также естественен, как сон или еда. В этом царстве страха относительно сносно себя чувствовали маленькие дети и откровенные идиоты. Последние до сих пор тоскуют по ушедшим временам. Я захватил лишь кусочек того прошлого. Но что я тогда понимал? Верхняя губа в молоке, на языке упругость пенки. Соседка смотрит на меня и говорит бабушке: «Молодец он у вас – с пенкой пьёт. А мой – ни за что…» С эМ Бэ беды, кажется, не случилось, за ней полуночная машина так ни разу и не приезжала. Поколения разные, а люди по сути остаются такими же. И нас можно заставить стоять по вечерам у окна и ждать властного стука в дверь. Не умеем мы сами за себя решать. В палке о двух концах, называемой «приведение к общему знаменателю», центр тяжести смещён в сторону концлагеря, а не дисциплины. Но ничего, скоро опомнимся. За молотосерповый период мы получили такой опыт, какого у других нет. Осталось дело за малым: вспомнить, как живут по-человечески. А мой страх принадлежит только мне одному. Заложили его в меня люди в белых халатах, объяснив, что второй глаз тоже может отказать, что надо беречься. Как? Сперва я труханул. Ещё как труханул! А потом попривык. Вот я уже способен философствовать. Хотя желание по ночам выть от безысходности пока ещё не прошло. А в больнице, в компании с такими же бедой прижатыми, осознаёшь, что ничего особенного, что случилось, то случилось».