— Он постоянно это напевал. Я его по вечерам слышала, когда он поздно приходил с работы. В восемьдесят девятом мы жили в хутуне Мусиди, все квартиры там были маленькие и очень близко друг к другу, мы чуть ли не на головах друг у друга сидели. Воробушек по дороге домой проходил мимо моего окна. И когда он писал у себя в маленьком кабинете, мне тоже было слышно. Его музыка как будто в воздухе носилась. — Ивэнь подалась поближе к компьютеру. — Но каким чудом вы это заполучили?

— Друг для меня сыграл. Несколько лет назад. Ну, и я немного научилась читать ноты.

— Но где вы эти ноты-то достали? В восемьдесят девятом они были уничтожены. У Ай Мин только девять страниц осталось. Я сама видела, как их уничтожали.

Я рассказала, что Воробушек послал их моему отцу в письме от 27 мая 1989 года. И что я нашла их только недавно — в гонконгском полицейском отчете. Они были при отце, когда он умер.

Ивэнь вдруг расчувствовалась.

— Ай Мин думала, они навсегда пропали.

— А вы не знаете, где мать Ай Мин? Я пыталась ее найти, но адрес, который мне дали…

— Лин? Так она в девяносто шестом умерла.

Во мне поднялась волна чувств; я всегда подозревала, что Лин уже нет, но все же надеялась. Я немного помедлила, собираясь с мыслями.

— У Ай Мин была двоюродная бабушка, которая еще держала книжную лавку. Ей было уже очень много лет…

— Старая Кошка. Она в Шанхае. Ей в этом году сто исполнилось, и если спросите, в каком году она родилась, она скажет, что живет от начала времен. Я вам напишу ее адрес. Телефона у нее нет. В девяносто шестом, — продолжала Ивэнь, — Ай Мин вернулась из Штатов.

— Примерно в мае, — сказала я.

— Да, в середине мая. Она прилетела в Пекин на похороны матери. Положение было трудное. Американскую визу ей так и не дали, а китайского хукоу, разрешения на прописку, у нее уже тоже не было. Она рискнула и обратилась за ним в министерство госбезопасности, но ей отказали… Я ее несколько раз видела, пока она была в городе. Смерть матери оказалась для нее невыносима, Ай Мин была в скверном состоянии. Она мне сказала, что поедет на юг, жить у бабушки. Потом, примерно через год — получается, в девяносто седьмом или девяносто восьмом — она написала мне письмо. Сообщила, что переезжает в провинцию Ганьсу в Западном Китае. Просила меня поехать с ней. Я в то время как раз жила в Токио. Я ее спросила: издевается она, что ли? И на кой черт ей ехать в пустыню в разгар лета? Я просто хотела, чтобы Ай Мин одумалась, прислушалась к голосу разума. Но я ей наговорила… я очень сурова была в письме, слишком много высказала… и с тех пор я о ней не слышала. Это, наверное, было… в начале девяносто восьмого.

Даты совпадали с моими. Не выразить словами было, что чувствовала.

— Я была молода и не понимала. Из-за того, что творилось во время демонстраций, как это закончилось, как погибали люди, я стала циничной и озлобленной, — сказала Ивэнь. — Смерть Лин все изменила для Ай Мин. Вообще-то… когда Ай Мин в первый раз уехала в девяностом году в Канаду, я очень сблизилась с ее матерью, я восхищалась Лин и понимала, какая она храбрая. Я начала по-другому смотреть на жизнь. Это Лин меня поддержала и уговорила поступать в Токио. Лин всем нам подарила возможность начать жизнь заново, но ей самой такого шанса никто не дал.

Ивэнь встала и вышла из комнаты. Вернулась она с двумя вещами. Во-первых, с фотографией Лин, Воробушка и Ай Мин, снятой в 1989 году, где они стоят посередине площади Тяньаньмэнь. Во-вторых, с двадцать третьей главой Книги записей, которую Ай Мин переписала от руки и подарила Ивэнь на двадцатый день рождения.

— Я не знала, что связывает Лин с вашей семьей в Канаде. Знала только, что вы писали друг другу кучу писем. Но Ай Мин никогда мне подробно не рассказывала — даже когда в девяносто шестом вернулась.

— А Лин, она никогда вам не рассказывала? — спросила я.

Ивэнь смерила меня испытующим взглядом, словно это я могла дать ей на что-то ответы.

— Просто… такая тогда была жизнь, — наконец сказала она. — Люди теряли друг друга. Тебя могли сослать за пять тысяч километров без надежды на возвращение. У всех в жизни было столько таких людей — тех, кого услали. Такова была горечь жизни — но вместе с тем и свобода. Нельзя было жить наперекор тогдашней реальности, но все равно можно было сохранить тайные мечтания — только они и должны были оставаться тайными, страстно, предельно личными. Надо было что-то сохранять для себя, а чтобы это сделать, надо было отвернуться от реальности. Вы не здесь выросли, вам трудно объяснить. У людей просто не было права жить там, где они хотят, любить, кого хотят, работать, кем хотят. Все решала партия. Когда начались протесты, студенты ведь хотели очень простого. В самом начале речь шла не о том, чтобы сломать систему или свергнуть правительство — не говоря уж о партии. Речь шла о свободе жить, где сам решишь, заниматься тем, что любишь. Все эти годы наши родители вынуждены были притворяться. На то, чтобы увидеть будущее в ином свете, требуется время. Но мы тогда думали, что все может начаться с этой… первой части симфонии.

Какое-то время мы сидели в молчании. Тетрадка у меня в руках — почерк Ай Мин, глава двадцать третья — казалась разом и всамделишной, и невесомой, такой близкой — и такой далекой.

— А почему вы решили вернуться домой?

Ивэнь положила тетрадку на стол, рядом с фотографией, которую я ей подарила — Ай Мин, мама и я в девяносто первом.

— Первая часть закончилась. Ее больше не вернуть. Но, Мари, как бы вам так сказать… Может, она и отзвучала, может, с ней и покончено, но это еще не значит, что я ее больше не слышу.

Я только недавно начала слушать транскрипции и переложения Баха итальянского пианиста Ферруччо Бузони; эти пластинки были в коллекции моего отца, а теперь перекочевали в мою. Баха и Бузони разделяли триста лет, и все же я нахожу эти транскрипции тончайшей, полной безумной красоты работой. Зачем Бузони было транскрибировать Баха? Как копия становится чем-то большим, чем копия? Заключается ли искусство в сотворении чего-то нового и оригинального — или же просто в постоянном углублении и оттачивании чьих-то чужих наблюдений? Как бы ответил мой отец?

В 1989-м, покинув меня и мать, он ждал в Гонконге прибытия Воробушка. Я была совсем маленькой, когда он нас бросил; гнет сожалений, что он нес на себе, мне познать было не дано. Я страшусь представить себе его страдания — и все же те детали, что мне известны, никак не оставят меня в покое. Таблетки и выпивка, сказали потом моей матери. Подтачивающая депрессия. Азартные игры. Быть может, он чувствовал, что случившееся с Воробушком — каким-то образом его вина, что гонконгская виза, бумаги на выезд, билет на самолет подставили Воробушка под удар. Конечно же, все было совсем не так, но папа не мог этого знать, и он пришел к тому, что представлялось логичным объяснением. Он предал меня и мать и не знал, как вернуться, как снова стать тем, кем был. Воробушек, Чжу Ли, Профессор, его собственная семья — все они теперь были мертвы; невозможно было и дальше отрицать все те «я», которыми он пытался быть, все, что он потерял. Отец любил Воробушка почти всю свою жизнь, в этом я не сомневаюсь. Было совсем рано, еще темно, когда он подошел к окну своей комнаты на девятом этаже. Он вылез наружу. Никто не поднял головы, никто его не видел, он был совершенно один. Я понимаю, что он хотел не чувствовать больше, как разрывается его сердце, и неважно, какой ценой, хотел покончить с безмерностью своих эмоций. Быть может, он надеялся, что мы — его семья — забудем, но мы с мамой ждали в Ванкувере, цеплялись за человека, которого знали. Мама правда его любила — ту его часть, которую он ей показывал.