Всеволода Ежова после Института международных отношений распределили в чехословацкую референтуру. Однажды в МИД пришел запрос из Комитета по делам искусств при Совете Министров с просьбой высказать мнение о чехословацком фильме, который собирались купить. Все старшие дипломаты были заняты, посмотреть этот фильм и написать заключение поручили самому молодому сотруднику — Ежову.

«Это был очень непритязательный детектив, — вспоминал Всеволод Дмитриевич. — Но я, в соответствии с тем, чему меня учили, решил, что для советского зрителя лента не подходит, и написал отрицательный отзыв».

Однако загвоздка заключалась в том, что фильм, оказывается, уже купили, а Министерство иностранных дел запросили уже задним числом, не сомневаясь в ответе. Начался переполох. Руководители Комитета по делам искусств обратились за помощью к Ворошилову, который сменил Вышинского на посту заместителя главы правительства по делам культуры и образования. Ворошилов позвонил Андрею Януарьевичу, попросил вмешаться. Министр обещал сам посмотреть фильм. Ночью в мидовском кинозале организовали просмотр. Когда фильм кончился и зажегся свет, Вышинский встал и, обращаясь к заведующему отделом, недоуменно спросил:

— А что тут вредного?

И стал его отчитывать. Затем он пронзил взглядом Ежова:

— А тебе только в футбол гонять, а не серьезным делом заниматься.

И ушел, распорядившись написать новый отзыв.

— Мне на год задержали присвоение дипломатического звания, — вспоминал Ежов, — но коллеги потом говорили, что я еще легко отделался. А вот заведующего отделом перевели на другую работу.

Молодых дипломатов учили основному правилу: не высовывайся! Главное для дипломата — исполнительность и никакой инициативы.

Ежову в руки попала бумага, полученная дипломатической почтой из Праги: «Из дневника посла СССР в Чехословакии. Запись беседы со шведским послом». Вся запись состояла буквально из одной строчки: «Сегодня во время прогулки на улице я встретил шведского посла. Мы поздоровались и разошлись».

Ежов удивленно спросил старшего коллегу:

— А зачем он это сообщает?

— На всякий случай.

— А зачем гриф «Секретно»?

— Так положено. Бумажке грош цена, а если ее ветром на улицу выдует, лучше сам за ней бросайся — посадят.

Сотрудников министерства предупреждали: о работе ни с кем не говорить — ни с родными, ни с друзьями. Да они и без таких предостережений чувствовали, что дипломатическая служба — дело весьма опасное.

14 ноября 1949 года политбюро приняло решение о чекистском обслуживании аппарата Министерства иностранных дел:

«В связи с тем что работники Министерства иностранных дел по роду своей службы поддерживают связь с иностранцами, считать необходимым возложить на МГБ чекистское обслуживание аппарата МИД».

«У нас совсем не было ощущения, что мы участвуем в важном государственном деле, — рассказывал Всеволод Ежов, — напротив, мы занимались какими-то мелкими делами. Вопрос о выплате польскому крестьянину компенсации за то, что на маневрах советский танк разворотил ему забор, решался подписью Сталина».

Американский посол Смит приходил в министерство жаловаться на новые таможенные правила, установленные для дипломатических миссий:

«Согласно новым правилам, посольству разрешается ввозить без взимания пошлин различные печатные бланки, и анкеты, и книги. Но на все другие бумажные изделия, включая бумагу для ротатора и папиросную бумагу, налагается таможенная пошлина… Получив из США годичный запас бумаги, посольство вынуждено израсходовать на эту бумагу почти весь таможенный лимит…

В Советском Союзе взимается чрезвычайно большая пошлина с грузов… За бумагу, которая стоит 75 долларов в Соединенных Штатах, надо платить пошлину в размере 4200 долларов… Следует указать, что посольству предоставлен такой же таможенный лимит, как и самому маленькому из иностранных посольств в Москве, имеющему штат в 6–7 человек по сравнению со штатом американского посольства в 130–140 человек…»

Смит говорит, что нигде, ни в какой стране не взимается пошлина с грузов, которые необходимы для работы посольств, для его служебных надобностей.

Работа МИД в сталинские времена была физически очень тяжелой, вспоминал Владимир Александрович Крючков, который из дипломатов переквалифицируется в чекисты и станет председателем КГБ. Уходили с работы в два-три ночи, начальство засиживалось до утра. Но днем делали перерыв на пару часов — пообедать и отдохнуть. Разрешить уйти пораньше мог только высокий начальник — и то если что-то случилось.

Когда после смерти Сталина в министерство вернулся Молотов, он распорядился установить нормальные рамки рабочего дня, и его помощники следили за тем, чтобы никто без нужды не засиживался в кабинете. Стало поспокойнее. Молотов не дергал людей, как это делал Вышинский.

В октябре 1951 года был арестован Лев Романович Шейнин, широко известный своими детективными рассказами. Юристы больше знали его как начальника следственной части прокуратуры Союза ССР. Арестовали Шейнина как «еврейского националиста», но следователи выбивали из него показания и на министра иностранных дел Вышинского. Шейнин написал заявление на имя министра госбезопасности Семена Денисовича Игнатьева: «Следователь пошел по линии тенденциозного подбора всяческих, зачастую просто нелепых, данных, большая часть которых была состряпана в период ежовщины, когда на меня враги народа завели разработку, стремясь посадить, как наиболее близкого человека А.Я. Вышинского, за которым они охотились».

Высокое положение Андрея Януарьевича следователей Министерства госбезопасности нисколько не смущало. А ведь на последнем при Сталине партийном съезде Вышинского избрали кандидатом в члены президиума ЦК. Это была вершина его карьеры. На дачу к себе вождь, правда, Вышинского не приглашал — совсем уж за своего не считал, но очевидные таланты ценил: на фоне малограмотных, косноязычных партийных работников Вышинский казался светочем мысли.

Выступая в Академии наук, Вышинский, оратор милостью Божьей, мог без запинки выговорить панегирик Сталину, предложив «восславить великого вождя, учителя, творца, вдохновителя, создателя бессмертной Конституции, кормчего революции и великого хранителя ленинских заветов». Не всякий мог такое выговорить. Но настроение Сталина могло перемениться в любой день, и следователи из Министерства госбезопасности хотели заранее запастись материалом и на Вышинского, чтобы не оказаться в нужную минуту с пустыми руками.

Почему Вышинский выжил? Никто не в состоянии проникнуть в логику Сталина, но надо понимать, что при очередном повороте истории и Вышинский тоже мог попасть под колесо. И он-то об этом знал, помнил, не забывал ни на секунду, что любой день на свободе может быть для него последним. Ему завидовали, а его во сне преследовали кошмары. Сталину как раз и нужны были люди, которых гонит страх и которые поэтому превращаются в лакеев.