Кризис середины XIV столетия сделал возрождение Империи делом безнадежным. При первых Палеологах у Империи был шанс возродится. Но Лионская уния 1271 года похоронила эту возможность. Папство уверилось в слабости Империи. Несмотря на то, что после латинской оккупации суверенитет Константинополя был восстановлен, императорский трон нуждался в западной помощи против турок. Осознавая это, папы давали свое благословение на такую помощь только в ответ на измену православию. Лучшие люди Константинополя – ученые монахи и благородные аристократы – оказались перед дилеммой: сохранить идею христианской Империи вдали от турецкой угрозы или пытаться спасти великий Город от турок ценой измены Православию.

Империя Нового Рима в течение тысячелетия являлась сосудом истинной веры. Императоры защищали Церковь и способствовали распространению Христова учения, возглавляя православных верующих всего мира. В XIV веке держава ромеев пришла в состояние, при котором она оказалась не в силах выполнять функции истинной Империи. Тем не менее она все еще оказывала преобладающее духовное воздействие на православный мир. Именно через это влияние и заработали механизмы translatio imperii (лат. «переход верховной власти»).

В мире может существовать только одна истинная Империя. Но это вовсе не означает, что она должна иметь одну, на веки вечные установленную столицу. Имперское начало может переходить от одного государственного центра к другому. Когда-то оно перешло от Ветхой Империи к Риму, затем к Новому Риму – Константинополю. Ненадолго посетило Никею, оттуда вернулось в Константинополь, но там надолго уже не задержалось. XIV столетие поставило вопрос о том, кто заменит Второй Рим и станет Третьим Римом, то есть новым оплотом истинной Империи.

У translatio imperii в этот период было два механизма. Первый из них связан с Палеологовским ренессансом. Приблизительно со времен Андроника II начинается мощный подъем искусства и культуры Империи. Константинопольская держава отступает, содрогается под ударами внутренних и внешних врагов, но в то же самое время греческие книжники создают грандиозные исторические сочинения и утонченные богословские трактаты, творят великие мастера церковной живописи, создавая непревзойденные иконы и фрески. Именно тогда появляются всемирно известные фрески в монастыре Хора и деисусная мозаика в соборе Святой Софии.

Творческая интеллигенция Империи, спасаясь от внешней и внутренней нестабильности, начиная с разорения Константинополя крестоносцами в 1204 году, на протяжении двух веков эмигрирует в Болгарию, Сербию, Италию, на Русь и даже в Испанию (знаменитый художник Эль Греко). Палеологовский ренессанс – это не только произведения искусства, украсившие закатный ландшафт Империи, это еще и перенесение традиций и опыта высочайшей имперской культуры за пределы Константинопольской державы, в том числе и на русские земли – в будущую Империю Третьего Рима. Так, например, в XIV веке на Руси работает знаменитый иконописец Феофан Грек и создается интеллектуальная и культурная среда, из которой впоследствии вырастет гений Андрея Рублева.

Но гораздо более важным был другой механизм translatio imperii, а именно исихастское учение.

В XIII–XV веках монашество Империи вырабатывает стойко отрицательное отношение к любым попыткам светской власти навязать унию с Римом как способ выхода из политических злоключений. Святой Афон не только становится источником протеста против церковной унии, но и создает богословскую платформу, направленную против господствующего на Западе схоластического, сугубо рационалистического подхода к осмыслению мира и бытия. Эта платформа, учение исихазма (от греч. ἡσυχία – «тишина», «безмолвие»), предполагает обращение подвизающихся к мистическому опыту богообщения и вместе с тем помогает всем православным христианам укрепиться в вере и увериться в истинности спасения.

Католическое богословие, с одной стороны, приписывает Богу свойства, которые невозможно подтвердить, исходя из Священного Писания и Священного Предания Церкви (догмат о filioque), а с другой, провозглашает абсолютную власть папы над всей Церковью на том основании, что считает его наместником Христа на земле. В ходе полемики с католиками некоторые греческие богословы, ратовавшие за сближение с папством, пытаются выработать обходящую острые углы позицию, которая, с одной стороны, не подтверждает высказываний римских богословов, но, с другой, и не отвергает их окончательно.

Выразителем такой позиции становится калабрийский грек Варлаам, начитанный книжник и одаренный ритор. При Андронике III Варлаам Калабрийский, смешивая богословие с рациональной, в основе своей античной, философией, выдвигает следующий тезис: человеческий ум не имеет инструментов для познания Бога и общения с Ним; можно лишь с помощью логики исследовать «суть вещей», то есть творение, и через это приближаться к осмыслению Творца, но постижение Его сущности никоим образом невозможно, а потому спорить о сокровенных вопросах, таких как filioque, бесполезно: ответа все равно не найти. Значит, между миром и Богом – непреодолимый барьер. И такая же стена – между Богом и человеком как частью тварного мира.

Против Варлаама выступили православные мистики во главе со святителем Григорием Паламой. Их учение исихазм провозглашало, что непроницаемого барьера между Богом и Его образом человеком нет. Избрав стезю духовной брани и встав на путь аскетического делания, сосредоточившись на умной молитве, на обращении к Богу, можно достичь созерцания нетварных «энергий», исходящих от Господа, подобно тому, как Фаворский свет исходил от Иисуса Христа в момент евангельского Преображения. Григорий Палама писал: «Только из Его энергий известно, что Бог существует; значит, тот, кто отрицает Божественные энергии… по необходимости не будет знать и существования Бога»[337]. Но поскольку «энергии» существуют, значит, через их созерцание возможны подлинное богообщение и богопознание, и осознание этой возможности, в свою очередь, укрепляет человечество в уповании на спасение души.

Протопресвитер Александр Шмеман разъясняет, до какой степени споры между исихастами и «варлаамитами» не являлись отвлеченным теоретизированием, до какой степени они оказались связаны с самим нервом жизни Империи: «Внешне спор шел о почти „технических” вопросах аскетического делания – о так называемой „исихии” или подвиге молчания, через которое совершается „собирание ума” и достигается созерцание Божественного Света. Но очень скоро в нем поставлен был основной вопрос: что созерцает, что видит, чему приобщается подвижник. Противникам исихазма казалось, что в богословии „обожения” стирается грань между тварью и Богом, что учение исихастов о нетварности Фаворского Света (а именно к богословскому вопросу о природе Света Преображения свелся спор) в крайних своих выводах граничит с „пантеизмом”. На защиту исихастов и выступил св. Григорий Палама, афонский монах, а позднее архиепископ Солунский (1296–1359 гг.) – несомненно величайший византийский богослов… Это понимание состоит в том, что Бог действительно присутствует в мире, что мы постигаем Его, соединяемся с Ним не путем абстрактных умозаключений, не „философски”, а онтологически. Здесь – в этой защите реального соединения с Богом – смысл паламитского учения о „божественных энергиях”, которыми пронизан мир и благодаря которым мир, не сливаясь с Богом (непостижимым по существу), соединен с Ним, может „причащаться” Ему, иметь Его в себе, бесконечно возрастать в близости к Нему. В опыте „исихазма”, в богословии св. Григория Паламы оживает все предание Отцов Церкви; в Богочеловеческом образе Христа и в дарах Св. Духа христианство раскрывается как видение обоженной полноты человеческого существа, а в ней „богопричастности” всего в мире»[338].