– Но это же чудовища, – сказал я. – Как они могут торговать?

– Не знаю. Я видел и меньших. Те тоже выглядят ужасно, но, кажется, поумнее. По крайней мере, считать они умеют. И у них есть чем заплатить.

– Ты никогда ни с одним из них не говорил?

Он пожал плечами.

– Естественно, нет. Я объяснял тебе, как торгуют. Кладешь товар и забираешь плату. Сам. С кем тут говорить? Смысл разговора – немного больше соли или золота.

Я сел, скрестив ноги, принял чару, осторожно поставил ее на циновку и взглянул в тигриные глаза Н’Гомы.

– Ньямбе Н’Гома, как ты сделаешь, чтобы мы попали в страну людей-медведей?

– Ты разве не понял, кирененец? Никто не может зайти за валуны. Никто. Ни я не сумею этого сделать, ни Подземная Мать – никто. Тот, кто пойдет туда, будет убит.

– Ты знал, что мы должны пробраться дальше. Что мы идем в страну волчьих кораблей, я говорил тебе это сто раз, ньямбе Н’Гома. Ты нас обманул!

– Вы сказали: Н’Гома, проведи нас сквозь пустыню, куда ходят твои караваны. Я это сделал. Не могу сделать так, чтобы вы перешли за валуны, потому что не сумею. Олимвенга усури.

Я выпил отвар и ушел, трясясь от злости. Ничего не говорил Н’Гоме целый день, зато собрал своих следопытов.

– Мы можем прорваться, – предложил Бенкей. – И не такое мы делали.

– На чужой земле? Сквозь толпы торгующих чудовищ? Как? Переодевшись в медведей? – разозлился Сноп.

– Мы можем пойти на юг, пока не кончится то место, где они торгуют. Это ведь не базар, что тянется до конца мира, – сказал я.

– Я бы на их месте был осторожен, – заявил Н’Деле. – Если правила таковы, наверняка не без причин. На этой пустоши заметно, кто уходит по линии раздела вместо того, чтобы возвращаться в пустыню. Они пойдут за нами, и всё. У них тут горы и леса, а у нас плоское ничто до самого Амитрая. Мы не увидим их, но будем как на ладони.

* * *

На следующий день Н’Гома призвал меня снова. Я пошел, хотя при виде его меня одолевала злость.

– Ты знаешь, что такое «ньямбе», сын Копейщика?

Я признался, что нет.

«Купец»? «Благородный»? А может, «обманщик»?

– Это значит «дядюшка», парень. А знаешь, что скажет тебе дядюшка Н’Гома?

– Что я могу ни с чем возвращаться в Амитрай. Просто под нож, дядюшка.

– А зачем в Амитрай? Поезжайте с нами, в Кебир. Это красивая страна. Степи, леса, солнце. И люди там смеются над вашей Праматерью.

– Мы не можем ни вернуться, ни ехать в Кебир, Н’Гома. Наша дорога ведет в другие места.

Я отвернулся. Он позвал меня снова.

– Есть один способ, кирененец! Способ пройти за камни.

Я подошел к нему.

– Какой?

– Вы не должны этого делать. Только если на то будет ваша воля.

– Слушаю.

– Линию камней может перейти товар, сын Копейщика. Чтобы ее перейти, вы должны стать товаром.

– Спрятаться в мешках с солью? В бочках?

– Нет! – крикнул Н’Гома. – Они бы посчитали такое обманом. Я не могу заменять соль людьми.

– Тогда как?

– Связанными. Усаженные рядом с мешками соли и шкурами. Как товар.

– Ты хочешь продать нас в рабство этим чудовищам?

– Это единственный способ, тохимон. Я дам вам спрятанное оружие, а путы мы завяжем так, чтобы было легко освободиться. Если вы желаете перейти валуны, должны сделаться товаром.

– Я должен поговорить с людьми.

* * *

Когда солнце встало над равниной, мы сидели в ряд между бочками, мешками и штуками шкур. Сидели молча.

– Иной раз я жалею, что я – кирененец, – вздохнул Бенкей.

– Ты совсем не кирененец, – фыркнул Н’Деле.

– Вы уверены, что хотите этого? – спросил я. – Я дал вам выбор. Сбросьте путы и убегайте. Я должен. Вы – нет. Езжайте с Н’Гома в Кебир!

– Я выбрал, – сказал Сноп, – в покинутом доме в Нахильгиле. Когда произнес агиру кано. И мои люди тоже, тохимон. Не о чем говорить. Мы кирененцы. Мы решили.

– Мосу кано! – сказал Бенкей. Я вздохнул. Сноп, Бенкей Хебзагал и Н’Деле Алигенде. Кирененцы.

Солнце вставало все выше. Со стороны гор приближались люди-медведи.

За день до выхода мы даем большой пир. Жареное мясо, пиво, мед, рыба.

Стол тянется через весь большой зал, горят масляные лампы. Мой спецотряд на почетных местах, все гордо оделись в маскирующие белые одежды, наброшенные на голое тело. Я лично рисовал сажей и жиром на белом полотне черные маскировочные пятна.

Слишком холодно для Танца Огня, но мы сидим подле гудящего от пламени очага, пьем и смеемся. Непринужденно. Эти люди прекрасно знают, какова цена жизней. Их – исключительно мала. Ужин перед отправлением в бой – настоящий прощальный пир. Потому пенистое пиво струей льется в кувшины, мы перекрикиваем один другого, а потом начинаем танцевать перед очагом, наскакивая друг на друга и ударяясь торсами. Вафнир льет пиво в глотку прямо из кувшина, все вокруг плещут в ладони и рычат, а Грюнальди, голый по пояс, дирижирует костью. Мы живы. Все еще живы. Все кипят неудержимой, естественной жизненностью, и я им завидую.

Ужин громко продолжается до самой ночи, и никому из моих людей не придет в голову уйти спать пораньше. Я знаю об этом, и это мне на руку.

Я жду момента, когда все крепко напьются, и выбираюсь из зала, бреду деревянным лабиринтом дворища в свою комнатку на чердаке. Осматриваю разложенную в идеальном порядке амуницию, раздеваюсь, выкуриваю маленькую трубочку и задуваю лампу. Я и правда не хочу отсюда выезжать. Мне не хочется снова вставать лицом к лицу с безумным ученым, глядеть на жуткую босховскую диораму. Я хочу остаться здесь. В Доме Огня, с теми, кого я знаю. Спать до самой весны.

Она вскальзывает в комнату, едва я укладываюсь. Тихо и решительно. Садится на краю матраса, кладет мне узкую ладошку на губы. Медленно склоняется и накрывает меня гибким, заледенелым под тонким платьем телом.

– Не говори ничего… – Слышу я горячий выдох прямо в ухо. – Ничего… Ты не должен обещать, заклинать, не должен ничего… Только будь здесь. Будь со мной.

Я обнимаю ее и стягиваю ее платье через голову, а потом мои ладони соскальзывают на ее бедра. Наши губы встречаются, едва лишь ее голова выныривает из ткани.