Наскоро вытерев волосы, Кайя зевнул. Спать хотелось неимоверно. Прошедшие дни склеились в один бесконечно длинный, выматывающий, хотя в итоге весьма неплохой.

И на кровать вот пустили.

Кайя лег на самый край, не желая разбудить Изольду, но она все равно открыла глаза и сонным голосом поинтересовалась:

– Ты?

– Я. Спи.

– Сплю, – согласилась Изольда, выпуская кота, который воспользовался моментом, чтобы переместиться на подушки. – Ты где был?

– На пристанях.

Запоздало подумалось, что это отсутствие Изольда могла истолковать совсем иначе.

– А что делал? – В темноте ее глаза тоже были темными из-за расплывшихся зрачков.

– Одну типографию… сжег.

– За что?

– За то, что печатали ложь.

Грязную. И хуже того – опасную. Слишком много желающих поверить.

– Радикально ты. А как же свобода слова?

– Я не запрещаю говорить правду.

– Понятно. – Иза вытянула руку и коснулась волос. – Мокрый… а того, кто стрелял, нашли?

– Того, кому стрела принадлежала, – да. Но стрелял не он.

Слишком пьян был и по-пьяному, по-глупому зол. Он признал стрелу и, решив, что терять больше нечего, стал кричать, призывая славных рыцарей, не безразличных к судьбе страны, с оружием в руках свершить справедливость. Какую именно, так и не объяснил. И, совершенно ошалев от собственной иллюзорной силы, заявил, будто Кайя позорит память предков. Плюнул еще.

Не то чтобы сказанное сильно оскорбило, но многие слышали. Видели.

Пришлось вешать.

В последний миг человек протрезвел и, нащупав веревку на шее, заскулил. Он умолял пощадить его, но это было невозможно: есть проступки, которые не могут быть прощены. Его щит с медведем, тремя монетами и звездой отправился в огонь. А Гуннара Олграффсона – на городскую стену.

Надо бы распорядиться, чтобы сняли и похоронили. Все-таки род был древним…

Изольда зевнула и попросила:

– Не уходи больше.

– Я… постараюсь.

Не услышала. Изольда спала. Крепко. Настолько крепко, что не шелохнулась, даже когда Кайя ее обнял.

Хуже, что таких, как Олграффсон много. Иные умнее – держат язык за зубами. Но желтые бумажки разнесли по протекторату заразу лжи, и Кайя не представлял, как ее выкорчевать.

Магнус прав: вместо одной типографии будет другая. Или третья. Девять откажутся, но всегда отыщется кто-то в достаточной мере жадный и беспринципный, чтобы рискнуть. Искать надо Тень.

Во сне он продолжил думать, но как-то медленно.

Капуста вареная, а не мысли… Капусту Кайя ненавидел. Особенно вареную.

Состязание миннезингеров? Как бы не так! Высокий Суд Любви, коий должен из рыцарей, числом бессчетных, избрать того, кто будет наречен Зерцалом чести, Хранителем струн и Повелителем слов. Так, во всяком случае, сказал герольд.

Я вот как-то поверила. Зерцало чести… надо же.

Судебную коллегию придворных дам (а было их пятьдесять пять) возглавляла Прекрасная – а по виду крайне несчастная – Дама, о чьем восшествии на Престол Любви возопили фанфары. Подозреваю, что на этом постаменте – нечто среднее между креслом и горой, щедро увитой цветочными гирляндами, – полагалось восседать нашей светлости. Но мы не против. Нам рядом с их светлостью уютней, хотя они со вчерашнего мрачны, не то по инерции, не то случилось что-то, о чем мне знать не положено во избежание душевных треволнений. Кайя накрыл рукой мою и задумчиво гладит большим пальцем ладонь.

Цветочные горы его занимают мало, как и флаги с пурпурными сердцами. Он, по-моему, вообще плохо понимает, где находится, отбывая очередную повинность.

Тисса же держится прямо. В простом платье бледно-зеленого оттенка, она выглядит еще моложе, чем есть на самом деле. Ей явно не по себе – этот ребенок не привык быть на виду. Дамы посмеиваются, перешептываются, столь старательно не глядя в сторону нынешней королевы, что становится ясно – говорят именно о ней. И Тиссе остается лишь выше задирать подбородок, пытаясь соответствовать навязанному образу. Подозреваю, бедняга клянет добрым словом рыцаря, удружившего ей гордым званием и почетной обязанностью судить певцов. И смотрит на собравшихся девочка с плохо скрываемым дружелюбием. Они же отвечают ей взаимностью.

Но правила есть правила.

И дамы рассаживаются на низенькие скамейки, раскрывают веера. Кавалеры испепеляют друг друга взглядами, не забывая, впрочем, раскланиваться. В раструбах кружевных манжет трепещут тонкие пальцы. Слепят шитьем и камнями наряды певцов, и наша светлость поневоле проникается серьезностью действа.

Это вам не копья ломать. Творцы выступают.

Один за другим. Когда успешно, когда не слишком.

И я постепенно начинаю скучать. Зевать нельзя – обидятся ранимые души. Сочинят потом чего-нибудь разэтакого… аллегоричного. Потому и слушаю о любви… о цветах… о любви… снова о цветах… о любви в цветах. И цветах, любовь рождающих.

Тихонько толкаю мужа, чтобы не заснул, а то взгляд уже стеклянный слегка, видать, любовью пронзенный, той, которая из ока в око, а оттуда и в печень скачет, наверное, чтобы дальше до сердца путь прогрызть. Кровожадная она у них тут.

Объявляют перерыв. И Тисса спешно – пожалуй, чересчур спешно – покидает цветочный трон. Она кланяется, пунцовея под взглядом Кайя, а тот смотрит и смотрит.

Оценивает. Взвешивает. Выносит вердикт.

– Леди Тисса, я должен вам сообщить…

…пренеприятнейшее известие…

– …что принял решение о вашем замужестве…

…таким тоном только о смерти близкого родича объявляют…

– …и, как ваш опекун, в самое ближайшее время подпишу договор о намерениях. После чего вы перейдете под опеку вашего будущего супруга, тана Атли.

Вот теперь мне хочется пнуть его всерьез. Тисса не вещь, чтобы вот так передавать из рук в руки, по договору. Я сама его подписывала, но хотя бы знала, на что соглашаюсь. Почти знала.

Формально выбор-то имелся.

А Тисса становится уже не красной – белой как полотно. В глазах – тоска. Губы дрожат. Того и гляди расплачется от близости обретения простого женского счастья.

– Идем. – Я беру ее за руку, и Тисса идет, вернее бредет, глядя исключительно перед собой.

Я наливаю ей яблочного сока – вина боюсь, ибо вдруг напьется еще с такой-то радости, а Прекрасным Дамам буянить недозволительно, – и заставляю выпить.

– Все не так плохо. Урфин – очень хороший человек. Порядочный. Умный, добрый, заботливый…

– …и красивый, – с каким-то странным выражением говорит она.

– И красивый. – Нашей светлости не верят. Я бы сама не поверила после такого оглашения. Тут тебе сонеты о высоких эмоциях, а потом раз – и замуж. Причем согласие твое, что характерно, не требуется. – Приглядись к нему получше.