Я открываю дверь.

– Можно?

Кайя у себя. Сидит в кресле, пялится в огонь. Мрачен. Нелюдим просто-таки.

– Что случилось? – Обернуться не соизволил.

– Ничего. Не спится просто и… – Чувствую, грядет словесный кризис, поэтому переключаю внимание на него. – А ты что делаешь?

Все-таки оборачивается. Спасибо, нашей светлости крайне неудобно с затылком разговаривать.

– Да так, думал… – Махает в сторону стола. О! Знакомые бумаги! Надо же, какое богатство рядом. Я там дурью маюсь, а тут добро недосотворенным лежит.

– Тебе помочь?

– Уже поздно и…

…и нашей светлости пора отдыхать, ибо завтра предстоит подъем ранний во имя очередного дня моей бесконечной свадьбы. Только трещина сама собой не зарастет.

Не надо было ничего говорить. Кайя ведь не нарочно.

Да и я тоже.

Оно всегда так получается: не нарочно, но больно. Уходить нельзя: возвращаться будет втройне сложнее. И я делаю то, что кажется правильным: забираюсь на колени Кайя. В конце концов, сам приучил, пусть терпит. Он и терпит. И бокалом делится, в котором отнюдь не молоко. Вино терпкое, сладкое и с земляничным привкусом.

Если помириться не выйдет, так хоть напьюсь. Тоже результат.

– Иза, ты меня удивляешь.

Ура! Он все-таки разговаривает!

– Чем?

– Всем. – Кайя поставил бокал на пол – эй, а допить? – и обнял меня. – Я думал, ты меня видеть не хочешь…

Хочу. Видеть. Слышать. Обонять. Трогать тоже.

– …а ты пришла. Сюда.

– Нельзя?

– Скорее не принято.

– Мне уйти?

Вот только пусть попробует ответить утвердительно.

– Нет. – Кайя держит крепко. И наша светлость не станет рваться на свободу. – Я опять не справился.

Внеочередной приступ самокритики?

– Ты хотел как лучше. Я это понимаю, просто… – Надеюсь, трещина не станет шире. – Не делай так больше, ладно? Мне неуютно было там одной. То есть не одной, а без тебя.

Кайя кивает.

– Но потом ничего даже. И мне не следовало так с тобой разговаривать. – Теперь и выдохнуть можно. Я сказала все, что хотела сказать.

– Тебе следовало запустить в меня чем-нибудь тяжелым.

Всенепременно учту пожелание и в следующий раз схвачусь за сковородку… хотя нет, сковородок в лагере не было, зато имелись котлы. Тяжелые. Подходящие для метания.

Главное, не промахнуться.

– Иза, я не собирался тебя там бросать. Но в последний момент представил, насколько опасно будет на выезде. Слишком большое пространство. Слишком много людей. Факторов. Я бы не смог контролировать все. И решил, что безопасность важнее всего остального. Я тебя оставил, и все это видели. И теперь думают, что я утратил к тебе интерес.

То есть ссора у нас не семейная, а внутриполитическая, меняющая расклад сил? То-то леди Лоу осмелела. Может, их с Гийомом поженить? Пусть кусают друг друга, и сами при деле, и окружающие в безопасности. Хотя… вдруг язык общий найдут?

– Но ты не утратил?

– Одержимость – это навсегда. – Кайя провел пальцем по шее, вычерчивая линию от уха до ключицы.

– Тогда все хорошо.

– Боюсь… не очень. Тебе придется сложно.

Как будто до того мне было просто. Главное, что трещина срослась, а остальное – ерунда. Справлюсь. Как-нибудь. Потому что иных вариантов у нашей светлости нет. Глобально. А вот локально один имеется. И я, прижимаясь к мужу, интересуюсь:

– Мы так и будем сидеть?

– Сидеть… – соглашается Кайя, касаясь губами уха. – Лежать… еще не решил.

Принятие решения несколько затягивается. Но наша светлость не против.

Тисса не находила себе места. Она то садилась, то вскакивала, желая немедленно бежать прочь, то вновь падала в изнеможении на низкую софу, терзая себя упреками.

Нельзя…

Непристойно…

И нечестно… но как же сердце стучит, прямо просится из груди. А виной всему записка. Как ни странно, передала ее леди Льялл. И если она, строгая, дрогнула перед этим человеком, то неужели Тисса устоит?

…умоляю Вас…

Никто и никогда не умолял Тиссу.

…снизойти до страждущего сердца, которое…

Она перечитывала раз за разом, говоря себе, что непременно разорвет бумагу в клочья. Или в камин отправит. Или спрячет на груди, чтобы жар этих слов согревал ее в грядущей нелегкой жизни.

…один лишь взгляд подарит мне счастье…

Тисса глядела. Во все глаза. На собственное отражение, пытаясь отыскать то самое, что в ней изменилось. Если и тан, и тот, чье имя она не смела произносить даже в мыслях, вдруг обратили на Тиссу внимание. Конечно, с таном все ясно – у него и выбора особого нет, но вот Гийом…

Сказала про себя, но рот закрыла обеими руками.

…одно лишь слово излечит…

Обыкновенная. И глаза, и губы, и вообще вся целиком обыкновенная. Нос вот большой. И шея совсем не лебяжья. Томная поволока отсутствует, а румянца с избытком. Тисса красна, как перезрелая вишня.

Или дело в том, что мама была права: стоило Тиссе начать вести себя как леди, и ее заметили.

Леди Льялл не будет против, если Тисса ненадолго отлучится… она сама сказала… она изменилась сегодня, подобрев, что ли… и надо лишь решиться.

Но Тисса робела.

– Ты о чем думаешь? – Долэг сама расчесала волосы и заплела в косу. Она была маленькой, но серьезной, ответственной, не то что Тисса.

– Ни о чем.

– Не бывает, чтобы думать ни о чем.

– Я… я скоро замуж выйду.

Через год. Или через два. Когда привыкнет к тану, как будто Тисса – звереныш, что нуждается в приручении. Хотя нет, скорее уж кобыла, которую передают из рук в руки. И это нормально. Все так делают, но… почему-то очень обидно.

– За Урфина. Я знаю.

– Откуда?

– Он сказал.

Тисса открыла рот. И закрыла. Тан разговаривал с Долэг, но не удосужился поставить в известность Тиссу? Конечно, зачем с ней считаться?

– Он смешной. – Долэг легла в кровать. – Сказал, что мы будем жить у моря. Ты, я и он тоже. Что у меня будет своя комната. Или две. Или сколько захочу.

О да, у него же есть деньги.

Совести вот нет, но разве это недостаток?

– А леди Льялл обозвала его сукиным сыном, – пробормотала Долэг, зевнув в подушку. – Кто такой сукин сын?

– Нехороший человек.