Одна из тех обладающих загадочной властью фраз, которые появляются в истории и пропадают, не оставляя никаких следов, «единство пути» было принципом, придуманным англичанами в ходе войны с Францией в восемнадцатом веке. Оно означало, что определяющим фактором является конечное назначение товаров. Преждевременно похороненный Лондонской декларацией, прежде чем та успела умереть, теперь этот принцип оказался эксгумирован, подобно замурованному коту Эдгара По, с той же способностью причинять несчастья. Военному министерству сообщили, что продукты питания, отправленные на нейтральных судах в Голландию, на самом деле предназначаются для снабжения германской армии в Бельгии. 20 августа кабинет издал «королевский указ в совете» — правительственный декрет, объявляющий, что отныне Великобритания будет рассматривать условную контрабанду как подлежащую конфискации, если она предназначается врагу, или «агенту противника», или если конечный пункт ее назначения находится в руках врага. Подтверждением того, куда направляется груз, служил теперь не только коносамент, как раньше, но и «любые достаточные основания» — несравненно гибкое определение.

Такова доктрина единства пути — живая, плюющаяся, с острыми когтями. По признанию английского посла в Вашингтоне сэра Сесила Спринг-Райса, ее применение на практике вело к тому, что все становилось абсолютной контрабандой.

Авторы правительственного декрета вовсе не задумывались о том, к какой громадной цепочке последствий приведет и какие огромные трудности вызовет его практическое применение. Остановка кораблей и высадка на них досмотровых партий, просвечивание груза рентгеновскими лучами, призовые суды и сложность юридически-правовых вопросов, решение Германии обратиться к стратегии неограниченной подводной войны, как к последнему аргументу, что в конечном итоге кардинальным образом скажется на позиции США… Когда Генрих VIII вознамерился развестись с Екатериной Арагонской, он вовсе не предполагал, что в итоге все выльется в Реформацию. Когда министры кабинета собрались 20 августа за столом заседаний, их волновала лишь продиктованная войной необходимость остановить поток припасов и снаряжения, текущий из Роттердама в Бельгию, на склады германской армии. Королевский указ в совете был представлен им на рассмотрение по предложению военных, и министры одобрили его после непродолжительного обсуждения, о котором в дневнике Асквита имеется лишь одна запись — легкомысленное упоминание о «долгом заседании кабинета… всякая чепуха об угле и контрабанде».

Премьер-министр оказался не единственным человеком, кого не взволновала подобная чепуха о контрабанде. Когда германский чиновник, предвидя, что боевые действия выльются в долгую войну на истощение, представил Мольтке меморандум о необходимости учредить экономический генеральный штаб, Мольтке ответил ему: «Не докучайте мне экономикой — я занят, я веду войну».

По удивительному совпадению, правительственный декрет, возрождая спорные вопросы войны 1812 года, был обнародован точно в столетнюю годовщину сожжения Вашингтона английскими войсками. К счастью, эта непредвиденная случайность, да и сам английский правительственный декрет остались незамеченными американской общественностью, чье внимание было захвачено броскими газетными заголовками о падении Брюсселя, о бедствующих в Париже американцах, о кайзере и царе, о флотах, казаках и фельдмаршалах, о цеппелинах, о Западном и Восточном фронтах. Но правительство Соединенных Штатов испытало немалое потрясение. Суть сдержанной преамбулы к декрету, которая подтверждала соблюдение Лондонской декларации перед тем, как искусно упомянуть ряд исключений, не укрылась от зоркого глаза профессионального юриста Роберта Лансинга, советника государственного департамента США. Он немедленно составил решительный протест, который форсировал долгую, тянувшуюся месяцы и годы дуэль, состоящую из обмена письмами и окликами, сводками, резюме и ссылками на прецеденты, беседами между послами, томами документов.

Лондонской «Дейли кроникл» от 27 августа представлялась «очень реальной опасность» для Англии оказаться втянутой в обсуждение с США вопросов контрабанды и права на досмотр, которому, насколько было понятно, Соединенные Штаты будут «решительным образом противиться». Возникшая проблема требовала осторожного обращения с собой и заставила задуматься сэра Эдварда Грея. Вначале, когда все полагали, что война будет недолгой, и значение имело то, какими средствами быстрее добиться победы, в то время казалось маловероятным, что возникнут серьезные проблемы с США. После у Монса и Шарлеруа с заваленных мертвыми телами полей сражений встала и взглянула прямо в лицо союзникам неизбежность долгой войны. В затянувшейся войне союзники предполагали ввозить из США продовольствие и вооружение, занимать деньги (о людях никто еще и не задумывался) и рассчитывали лишить Германию возможности получать такую же поддержку. Осуществлять более строгую блокаду противника и сохранять дружеские отношения с ведущими нейтральными странами становилось в одно и то же время важным — и невозможным. Поскольку каждое ограничение, налагаемое на торговые отношения нейтральных государств с Германией, вызывало новые громкие стенания и вопли государственного департамента о свободе морской торговли, то становилось очевидным, что Англии, как бы это ни было ей неудобно, возможно, придется решать, какая из двух целей является для нее более важной. Пока же, со свойственной англичанам нелюбовью к абсолютному, сэр Эдвард Грей оказался в состоянии двигаться от одного инцидента к другому, избегая идти на принцип, подобно опытному рулевому, лавирующему меж скал и рифов. Английский министр иностранных дел прилагал все усилия, чтобы не дать дискуссии зайти слишком далеко и коснуться какого-либо недвусмысленного вопроса, который потребовал бы от обеих сторон занять четкую позицию, лишив себя шанса на отступление. Изо дня в день его целью было, как он говорил, «обеспечить максимально строгую блокаду, какую только возможно осуществить без разрыва отношений с Соединенными Штатами Америки».

У Грея был грозный оппонент, человек в высшей степени принципиальный. Непреклонно, по-пуритански преданный идее нейтралитета, Вудро Вильсон был вынужден настаивать на традиционных правах нейтральной страны скорее не из принципа, а потому, что они соответствовали той роли не встающего ни на чью сторону политика, которую он с готовностью принял с самого начала. Президентский пост он занял, активно и последовательно выступая против сторонников «дипломатии доллара» и финансовых группировок, пустивших глубокие корни под оберегающей их величественной тенью президента Тафта. Вильсон успешно взял курс на «новую свободу» во внутренней политике и в отношениях со странами Латинской Америки. Понимая, что войны замедляют ход реформ, он склонялся к тому, чтобы удержать страну от внешнеполитической авантюры, которая бы помешала проведению его программы. Но помимо этого, у Вильсона была и другая причина, более возвышенная и не столь явная. В войне он увидел возможность для своей страны добиться более высокого положения на мировой арене. Когда президент впервые в своих выступлениях заговорил о войне, — это случилось на пресс-конференции 2 августа, — он сказал, что хотел бы гордиться чувством, что Америка «готова помочь остальному миру», и он верит, что она может «при этом пожать плоды славы». Таким образом, намного раньше, чем заговорили пушки, Вильсон сформулировал, какую роль он хотел бы возложить на США, с которыми он отождествлял себя. За эту роль он цеплялся с нарастающим отчаянием, как бы молот событий ослаблял его хватку, и от этой роли он в душе не отказывался никогда, даже когда участие Соединенных Штатов в войне стало решенным делом.