В одном месте после переправы через Маас батальону егерей из 4-й армии генерала де Лангля в полночь был дан приказ удерживать мост, который не удалось взорвать зарядами динамита. Солдаты провели ночь, «полную мук и ужаса», наблюдая за тем, как на противоположном берегу саксонцы из армии фон Хаузена «у нас на глазах сжигают городок и расстреливают жителей. Утром над деревней поднялись языки пламени. Мы видели бегущих по улицам людей, их преследовали солдаты. Они стреляли… Вдали мы разглядели безостановочно двигавшуюся массу всадников, которые словно бы выискивали нашу позицию: далеко-далеко на равнине появились темные скопища пехоты». Враг приближался, и вот вскоре германский пехотный батальон, в колонну по пять человек, по извивающейся дороге «походным шагом двигался в нашу сторону. Дорога под нами, насколько было видно, запрудили войска — пехотные колонны во главе с офицерами верхом на лошадях, артиллерийские упряжки, подводы, фургоны, кавалерия, — почти вся дивизия, двигавшаяся в совершенном порядке».

«Целься!» Приказ, понизив голос, передали дальше по стрелковой цепи. Егеря молча занимали свои места. «Стрельба залпом! Сначала огонь по пехоте. Каждый выбирает цель сам!» Командиры рот указывали сектора и дальность стрельбы. «Открыть огонь!» Вдоль реки затрещали винтовочные выстрелы. Внизу застигнутые врасплох немцы впали в ступор. Их роты смешались, закружились, словно в водовороте; немцы побежали. Лошади шарахались, вставали на дыбы, рвались из упряжи, фургоны сталкивались друг с другом. Дорога покрылась сотнями трупов. В 8:45 у французов почти кончились патроны. Вдруг слева позади них началась винтовочная стрельба. Противник повернул свой фланг. «Кругом! В штыки!» Под напором штыкового удара немцы дрогнули и отошли; французский полк сумел прорваться.

Арьергардам пришлось вести сотни подобных боев, пока французские армии отступали, пытаясь сохранить линию фронта и не потерять контакт с соседями. Нужно было, не пропустив врага, добраться до рубежа, откуда можно вновь начать наступление. Рядом с солдатскими колоннами на юг двигались толпы мирных жителей, пешком и на всевозможных средствах передвижения: семьи в фургонах, куда впряжено шесть лошадей, стариков везли в ручных тележках, младенцев — в колясках. Заполонив дороги, беженцы вносили свою долю в царящую на дорогах неразбериху. В людском хаосе увязали штабные автомобили, офицеры ругались, послания и донесения не доходили до адресатов. Среди войсковых колонн медленно ехали городские автобусы и гражданские грузовики, переданные армии при мобилизации и сохранившие еще прежнюю окраску, военные эмблемы были нарисованы поверх довоенных надписей и торговых знаков. На них везли раненых, окровавленных и неразговорчивых, с оторванными снарядами руками и ногами, чьи глаза были полны болью и страхом смерти.

Каждая миля отступления болью отзывалась в сердцах — еще один клочок французской территории оставался врагу. Кое-где солдаты проходили мимо своих домов, зная, что на следующий день туда придут немцы. «27 августа мы оставили Бломбэ, — писал капитан-кавалерист из 5-й армии. — Десять минут спустя он был занят германскими уланами». Части, только что вышедшие из боя, шли в молчании, не в ногу, без песен. Изможденные солдаты, грязные и голодные, ругали офицеров или глухо поговаривали о предательстве. В X корпусе армии Ланрезака, потерявшей на Самбре 5000 человек, шептались, что расположение всех французских позиций было выдано немецким артиллерийским корректировщикам. «Солдаты едва брели, на их лицах было написано полное измождение, — писал один пехотный капитан. — Они только что завершили двухдневный шестидесятидвухкилометровый марш после тяжелого арьергардного боя». Но этой ночью им удалось поспать, и «утром оставалось только поражаться, как несколько часов сна буквально оживили их. Это были совершенно другие люди». Солдаты спрашивали, почему мы отступаем, и капитан произнес пронзительную речь «спокойным уверенным голосом». Офицер сказал им, что они снова будут сражаться и «покажут немцам, что у нас есть когти и клыки».

Кавалеристы, когда-то сверкавшие начищенными сапогами и щеголявшие яркими мундирами, а теперь забрызганные грязью, от усталости пошатывались в седлах. «Головы не держатся на плечах от усталости, — писал один гусарский офицер 9-й кавалерийской дивизии. — Солдаты почти не видят, куда едут, они живут в полусне. На привалах утомленные изголодавшиеся лошади, не дожидаясь, пока их расседлают, жадно набрасываются на сено. Мы больше не спим. Ночью мы на марше, а днем деремся с врагом». Они узнали, что позади них немцы переправились через Маас и двинулись дальше, по пути сжигая деревни. «Рокруа представлял собой сплошной костер, и от горевших по соседству амбаров пламя перекинулось на деревья, что стояли на лесной опушке». На рассвете свой голос подали вражеские орудия; «немцы салютовали солнцу снарядами». Сквозь непрерывный грохот и треск французы расслышали храбрые выкрики своих семидесятипяток. Они удерживали позиции, дожидаясь, пока окончится артиллерийская дуэль. Прискакавший ординарец передал приказ командира — отступить. Солдаты двинулись дальше. «Я разглядывал зеленеющие поля и стада пасущихся овец и думал: «Какое богатство мы бросаем!» Мои солдаты воспряли духом. Они наткнулись на систему траншей, выкопанных пехотой, и с огромным любопытством осмотрели их, словно бы те были местной достопримечательностью, которой туристам принято восхищаться».

Немецкие части, принадлежавшие армии герцога Вюртембергского, 25 августа дошли до Седана и обстреляли городок Базей, где в 1870 году состоялось известное «сражение до последнего патрона». Войска 4-й армии де Лангля контратаковали врага, чтобы не дать ему форсировать Маас. «Началась упорная артиллерийская дуэль, — записал германский офицер VIII запасного корпуса. — Грохот был такой ужасный, что дрожала земля. Плакали даже наши бородачи из территориальных частей». Позднее ему довелось участвовать в «страшном бою на лесистом склоне, крутом как крыша. Четыре штыковые атаки. Нам приходилось перепрыгивать через груды наших убитых. Мы отступили к Седану с большими потерями, недосчитавшись трех знамен».

В ту ночь французы взорвали все железнодорожные мосты в округе. Зная, что нужно задержать врага, и мучаясь сомнениями, что, может быть, завтра им самим эти мосты понадобятся для наступления, они откладывали их уничтожение до самого последнего момента — и иногда опаздывали.

Самая большая сложность заключалась в том, чтобы выделить каждой части, от корпуса до полка, с их обозами, артиллерийским и кавалерийским сопровождением, свои пути следования и линии связи. «Вместо того чтобы уступить дорогу транспортным повозкам, пехота топчется на перекрестках», — жаловался интендантский офицер. Отступая, части должны были перестроиться, снова собраться под свое знамя, доложить о потерях, получить пополнения в солдатах и офицерах из тыловых резервов. Только в один IV корпус армии Рюффе из резервных сборных пунктов было направлено 8000 человек, четверть его состава, чтобы рота за ротой восстановить потери. Среди офицеров, приверженцев доктрины élan, начиная от генерала и ниже, потери были огромными. Одной из причин разгрома, по мнению полковника Танана, офицера штаба 3-й армии, было то, что вместо управления боем из соответствующего места в тылу генералы отправлялись на фронт и находились в передовых цепях; «они исполняли функции капралов, а не командиров».