Изнуренное тело жреца не выдержало наплыва ярости и мстительного чувства – он повалился наземь в страшных судорогах, с пеной у рта. Он, действительно, казался человеком, одержимым какой-то сверхъестественной силой! Народ увидел это и затрепетал.

– Сами боги вдохновляют святого человека! Бросить египтянина льву!

С этим криком вскочили, заколыхались сразу тысячи и тысячи народу. Зрители спускались сверху, теснились с разных сторон по направлению к египтянину. Напрасно эдил горячился, напрасно претор возвышал голос и ссылался на закон. Народ уже рассвирепел от вида крови, он жаждал еще большего кровопролития, и к этой ярости примешивалось еще суеверие. Возбужденный, разгоряченный видом жертв, он позабыл о власти своих правителей. Это было одно из тех страшных возмущений толпы, совершенно невежественной, полусвободной, полурабской; возмущений, обусловленных особым строем в римских провинциях. Власть претора была гибким тростником среди урагана. Однако по его приказанию стража выстроилась вдоль нижних скамеек, где сидели знатные отдельно от простонародья; но она послужила лишь слабой преградой – человеческие волны остановились только на мгновение, чтобы дать Арбаку с точностью определить момент своей гибели! В отчаянии, в ужасе, победившем даже его гордость, он устремил взор на волнующуюся, смятенную толпу, как вдруг над нею, сквозь широкую прореху, оставленную в веларии, он увидел странное, ужасное явление, увидел, и его хитрость пришла на помощь мужеству!

Он простер руку к небу. По его высокому челу и царственным чертам разлилось выражение невыразимого величия и торжественности.

– Смотрите! – воскликнул он громовым голосом, заставившим замолкнуть рев толпы. – Смотрите, как боги покровительствуют невиновным! Пламя мстительного Орка вспыхнуло при ложном свидетельстве моих обвинителей!

Взоры толпы устремились по направлению руки египтянина, и все с несказанным смущением увидали громадный столб дыма, подымавшийся из Везувия в виде гигантской сосны[30], с черным стволом, с огненными ветвями. Огонь этот ежеминутно менял оттенок, то ярко пылал, то принимал тусклый, мутно-красный оттенок, то снова разгорался невыносимым блеском!

Наступило гробовое молчание, гнетущее душу, вдруг прерванное ревом льва, на который отвечал изнутри здания еще более яростный, свирепый вой другого зверя, его товарища по заключению. Это были два зловещих толкователя страшной духоты в атмосфере, два диких прорицателя предстоящей небесной кары!

На верхних скамьях раздались крики и вопли женщин. Мужчины переглядывались, но молчали. В эту минуту все почувствовали, что земля дрожит под ногами. Стены амфитеатра зашатались, а дальше, на расстоянии, слышен был треск разрушающихся кровель. Еще минута, и черная туча, подобная горе, понеслась на них с быстротой бурного потока, и в то же время из нее посыпался дождь пепла с огромными осколками раскаленных камней. Страшный дождь падал на виноградники, на пустынные улицы, на самый амфитеатр, падал в море, подымая брызги.

Толпа забыла о правосудии и об Арбаке. Единственным ее помыслом было собственное спасение. Все обратились в бегство, тесня, толкая, давя друг друга под ногами. Наступая без всякой жалости на упавших, среди стонов и проклятий, среди молитв и криков, огромная толпа ринулась вон через многочисленные выходы. Но куда бежать? Некоторые, предвидя второе землетрясение, спешили домой, чтобы забрать самое ценное свое имущество и спастись бегством, пока еще не поздно. Другие, страшась дождя-пепла, сыпавшегося на улицы, бросались под кровли ближайших зданий, храмов, навесов, искали хоть какого-нибудь убежища, чтобы укрыться от ужасов открытого пространства. Но все темнее, грознее и могучее надвигалась над ними туча. Наступала ночь, страшная, неожиданная ночь в самый полдень!

V. Келья пленника и логовище мертвецов. – Горе нечувствительно ко всем ужасам природы

Ошеломленный своим неожиданным избавлением, сомневаясь, не во сне ли все это происходит, Главк был отведен в маленькую каморку в стенах амфитеатра. Там на него накинули широкую одежду и столпились вокруг, поздравляя его с чудесным спасением. Вдруг за стенами каморки раздался нетерпеливый, взволнованный крик, толпа расступилась, и слепая девушка, руководимая чьей-то сострадательной рукой, бросилась к ногам Главка.

– Это я спасла тебя, – прорыдала она, – теперь я могу умереть!

– Нидия, дитя мое! Моя спасительница!

– О, дай мне дотронуться до тебя, дай почувствовать твое дыхание… Да, да, ты жив! Мы не опоздали. Эта роковая дверь… Мне казалось, ее ни за что не удастся выломать! А Калений! Его голос казался слабым дуновением ветерка между могил. Нам пришлось ждать, о боги! Прошло, кажется, несколько часов, пока вино и пища несколько восстановили его силы. Но ты жив! Ты жив… И я спасла тебя!

Эта трогательная сцена была вдруг прервана только что описанным нами событием:

– Гора извергает пламя… Землетрясение! – раздавалось со всех сторон.

Стража обратилась в бегство, вместе с остальными, оставив Главка и Нидию спасаться, как могут.

Когда афинянин понял угрожавшую им опасность, его великодушное сердце вспомнило об Олинтии.

– И он тоже был избавлен от тигра волею богов, неужели же оставить его на жертву роковой погибели в соседней камере?

Взяв Нидию за руку, Главк побежал по коридорам и достиг темницы христианина. Он застал Олинтия на коленях, в молитве.

– Вставай, вставай! – воскликнул он – Спасайся, беги! Смотри, природа является для тебя страшным избавлением!

Он вывел изумленного христианина и показал на тучу, надвигавшуюся все темнее и темнее, сыпля пеплом и потоками лавы.

– Это перст Божий! Да будет благословенно имя Его! – набожно проговорил Олинтий.

– Беги! Ищи своих братьев! Сговорись с ними и спасайся! Прощай!

Олинтий не отвечал, как будто не глядел даже на уходившего друга. Возвышенные, торжественные помыслы поглощали его душу, и в восторге своего благодарного сердца он более восхищался милосердием Божьим, чем трепетал перед проявлением Его могущества.

Наконец он очнулся и побежал, почти сам не зная куда.

На пути глазам его представилась распахнутая настежь, мрачная, печальная каморка. В потемках слабо мерцала одинокая лампа. При свете ее он увидел три обнаженных тела безжизненно распростертых на полу. Вдруг Олинтий невольно остановился. Среди ужасов этого страшного логовища-сполиариума арены он услыхал голос, призывающий имя Христово!

Он не мог устоять против этого голоса, вошел в дверь и попал ногами в потоки густой крови, вылившиеся из раненых тел на песок.

– Кто здесь призывает Сына Божьего? – спросил назареянин.

Ответа не было. Обернувшись, Олинтий увидел при свете лампы седовласого старика, сидевшего на полу и державшего на коленях голову одного из мертвецов. Черты покойника застыли в неподвижности последнего сна. Но на губах его еще играла злобная улыбка, не улыбка христианской надежды, а мрачная усмешка ненависти и недоверия. Однако лицо его еще имело прелестные, округленные очертания ранней юности. Волосы, густые и блестящие, вились кудрями над гладким лбом, а пушок возмужалого